И вдруг Леонид Георгиевич похолодел. Все же это эхо, ничего больше! Он гонится за собственным эхом. Звуки возвращаются к нему чуть позже, искаженными, поэтому он и не узнает их. Остальное уже дополняет воображение. Он один здесь. И никто не придет на помощь. И через пару суток он или умрет от голода, или свернет шею в каком-нибудь колодце, и никто никогда не узнает об этом, а его скелет через несколько сотен лет превратится в тлен.
– Умоляю! Кто бы ты ни был! – крикнул Токарев срывающимся от страха и волнения голосом. – Умоляю! Иди ко мне!
«…ляу… был… ляу… ме».
Да… эхо. Один. Да и кто сюда полезет? Кому надо забираться ночью в глубь заброшенных катакомб? Ревизор опустился на камни. Воля и силы окончательно покинули его. Скорее бы уж конец…
Леонид Георгиевич так посидел некоторое время, обхватив голову руками. Умереть? Умереть он всегда успеет. Надо идти. А вдруг повезет? Пусть один шанс из тысячи, но ведь он наверняка существует. Есть же выход, если они сюда вошли. А в катакомбах обычно бывает несколько выходов, так что, возможно, у него и не один шанс.
Ревизор поднял голову и остолбенел. Впереди мелькнул огонек. Сначала Леонид Георгиевич не поверил своим глазам. Но огонек все мелькал и мелькал, как светлячок в ночи. Мелькнет и исчезнет. Мелькнет и исчезнет.
Сердце Токарева сделало несколько перебоев, он словно бы временами проваливался в забытье. Потом, справившись с собой, ревизор пошатывающейся походкой Побрел на огонек, прищурив глаза, как всегда делал в детстве, когда боялся, что очень нужный предмет, к которому он приближался, может исчезнуть.
Но светлячок не исчез. Пройдя шагов тридцать назад по тому пути, по которому он только что прошел, ревизор остановился перед огоньком. Это была тоненькая свечка, какие обычно несут верующие зажженными из церкви домой. Видно, свечку зажгли совсем недавно, потому что она успела оплыть немного. Она была укреплена на небольшом каменном выступе, словно на полочке, и давала совсем мало света: выдвигала из тьмы лишь часть стены и кусочек пола каменного хода. Но и того, что освещала свечка, было достаточно, чтобы у бедного ревизора волосы встали дыбом.
Привалившись спиной к стене, внизу лежал человеческий скелет. Скелет лежал в наглой позе, подперев голову рукой, и с усмешкой следил за ревизором.
Это уж было выше человеческих сил. Леонид Георгиевич тихо охнул и опустился на холодный камень.
22. РЕВИЗОР ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВИЧ ТОКАРЕВ
К своим пятидесяти годам ревизор Леонид Георгиевич Токарев успел побывать во многих передрягах, приобрел твердые принципы и знал, что такое хорошо и что такое плохо.
Плотное знакомство с жизнью и с особенностями своей профессии произошло у него сразу же после окончания института и получения первого самостоятельного задания.
Первое задание окончилось на редкость бездарно. Леонида Токарева напоили в колхозе, куда он приехал ревизовать, до потери человеческого облика. Леонид Георгиевич кричал петухом, хрюкал свиньей, пытался попасть сырым яйцом в лампочку, потом побежал купаться в десятиметровом колодце и уже было помчался вниз, навстречу своей погибели, вскочив в бадью, да колхозным силачам удалось вовремя остановить раскрутившийся со страшной силой ворот. Но и на этом дебютные приключения молодого ревизора не кончились. Леониду Георгиевичу не понравился взгляд проходившего мимо со стадом быка, и ревизор, вообразив себя матадором, с вилкой в руках кинулся на вожака стада. Животное оказалось добродушным, и Леониду Георгиевичу пришлось три раза воткнуть ему вилку в шкуру, пока бык наконец не разъярился и не бросился на своего мучителя. На память об этой встрече у Леонида Георгиевича, как у настоящего матадора, на всю жизнь остался на щеке шрам.
Эта первая ревизия кое-чему научила Токарева.
Во-первых, на работе не пить, поскольку выяснилось, что Леонид Георгиевич относится к числу «заводных». Во-вторых, бояться «данайцев, дары приносящих». Ну и кое-чему по мелочам. Например, не связываться ни под каким видом с быками, не пытаться попасть сырым яйцом в лампочку, поскольку дело это абсолютно бесперспективное, и главное – не купаться в колодцах, ибо для этого есть другие, более приспособленные места. Первое время над Леонидом Георгиевичем смеялись, пытались соблазнить, потом привыкли и стали считать «чокнутым», «с приветом» – мало ли каких людей на свете не бывает, а «чеканутиков» всегда достаточно.
Теперь, бывая на ревизиях, Токарев не участвовал ни в каких застольях, а питался отдельно. Если же приходилось обедать вместе с кем-либо, ревизор демонстративно платил за себя.
Вскоре Леонид Георгиевич прослыл неподкупным, принципиальным человеком, продвинулся по службе, стал уважаем начальством и подчиненными.
И только тут Леонид Георгиевич начал по-настоящему понимать вкус честности и справедливости. Раньше он старался быть честным и справедливым, чтобы не было неприятностей, теперь он начал находить в этом удовольствие. На работе он старался, если это, конечно, вызывалось необходимостью, говорить прямо и откровенно все, что он думает по данному вопросу или о данном человеке. Люди удивлялись, ахали, качали головами – особенно, если прямота касалась начальства, – и это нравилось Леониду Георгиевичу. Постепенно о Токареве стали говорить как о защитнике людей робких, слабовольных, застенчивых или дрожащих за свое место. Леонида Георгиевича неизменно избирали председателем месткома, и это еще больше позволяло ему быть независимым. Однажды он заступился за несправедливо наказанного человека, был втянут в сложный конфликт с руководством, но вышел из него с честью, если и не победителем, но и не побежденным. Во всяком случае, после этого начальство стало еще больше уважать и даже побаиваться Токарева, а товарищи по работе пуще прежнего полюбили Леонида Георгиевича.
Со временем честность и справедливость стали второй натурой Токарева. Но, подчиняясь общему закону, с возрастом натура Токарева менялась – переступил он разумную грань. Даже в быту он никогда не шел на компромисс с людьми или с самим собой. Например, Леонид Георгиевич, делая покупки в магазине, заранее высчитывал стоимость товара – он даже носил с собой специальный карандашик и блокнотик – и когда кассирша отрывисто бросала ему:
– Два тридцать шесть!
Леонид Георгиевич спокойно ее поправлял:
– Вы ошиблись, девушка. Два тридцать четыре.
Кассирша прищуривала подведенный, жуткий, потусторонний глаз:
– Нет, два тридцать шесть!
– Два тридцать четыре, девушка.
Очередь начинала волноваться.
– Вот привязался! Обеднял из-за двух копеек.
– Мужик, хватит дурака валять! Продвигайся!
– Я за него заплачу! – кричал обычно какой-нибудь филантроп. – На бутылку у него есть, а тут копейку жмет.
– Я не жму, – спокойно отвечал Токарев. – Я из принципа.
Ревизор вынимал из кармана свой знаменитый блокнотик с карандашиком и начинал подсчитывать:
– Две бутылки кефира по тридцать копеек – шестьдесят копеек, сто граммов сыра по три рубля – тридцать копеек.
– Давай, давай считать! – кричала кассирша и бешено таращила свои глазищи, похожие на глаза пришельцев из космоса, если они у них, конечно, есть: тарахтела костяшками счетов, не глядя на них: – Два кефира по тридцать копеек!
Толпа сзади уже негодовала,
– Дай ему по шапке!
– Мужик, на тебе пятак!
– Зальют глаза и ходят права качают!
– Девушка, не отпускайте ему!
– Поимел бы совесть, мужик, очередь держать полчаса!
– Я из принципа, – отвечал Леонид Георгиевич, грустно и покорно снося все насмешки и оскорбления.
Он был, конечно, прав. Разъяренная кассирша с глазами пришелицы из космоса бросала ему две копейки.
– Подавись!
Токарев спокойно клал монету в кошелек и удалялся.
Со временем его приметили в магазинах их района и старались не обсчитывать.