Минаков потянулся на цыпочках, ящик подвернулся, и Костя сорвался с подоконника. Однако он нащупал .ящик ногами и опять заглянул в окно. Взгляд его встретился со взглядом Кобчикова. Младший лейтенант в упор смотрел на Костю, морща лоб, очевидно, что-то припоминая. Потом глянул на фотографию, потом снова на Минакова. Костя тоже машинально посмотрел на фотографию и чуть не свалился с ящика: прямо на него уставился… он сам. Младший бухгалтер испуганно отвел взгляд и опять встретился глазами с милиционером.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза: преступник и представитель власти. Затем медленно, очень медленно, словно боялся спугнуть Костю, младший лейтенант стал заводить правую руку за спину, где торчала кобура.
Сердце Кости остановилось, потом забилось неровно, как соскочивший с винтов разболтанный механизм. Пальцы, вцепившиеся в подоконник, одеревенели. Словно загипнотизированный, Минаков продолжал следить, как рука младшего лейтенанта все ближе и ближе подбиралась к кобуре.
– Стой… – прошептал Кобчиков. – Стой, стрелять буду…
Через стекло не было слышно ничего, но Костя был уверен, что лейтенант произнес именно эти слова, и они освободили Минакова от гипноза. Разум еще спал, а тело, которому поступил сигнал угрозы, уже летело вниз с ящика и мчалось сквозь кусты милицейского двора. Хлопнула дверь, послышался топот.
– Стой! Стой, стрелять буду! – теперь уже во все горло кричал милиционер Кобчиков. Минакову показалось, что в голосе младшего лейтенанта были мальчишеский восторг и упоение предстоящей погоней. Эти восторг и упоение придали Косте сил. Единым махом он перемахнул через забор и помчался дворами. Была надежда, что в темных дворах милиционер потеряет Костю из виду, отстанет, но младший лейтенант топотал все время сзади словно привязанный.
Ничего не оставалось делать, как повернуть к реке, переплыть ее и укрыться в Пещерах. Не полезет же за ним в воду лейтенант в сапогах, в полном обмундировании, с пистолетом.
– Стой, бандюга! От меня не уйдешь!
Слово «бандюга» еще больше придало Минакову сил. Ни в коем случае не сдаваться этому человеку. Ни за что! Никакого оправдания не будет, наоборот, еще пришьет новое дело – сопротивление при задержании.
Белый ослепительный пустой центр… Тихие темные окраины. Преследуемый и преследователь уже не бегут. Они или идут быстрым шагом, или просто шагом. Время от времени лейтенант хрипит:
– Все равно не уйдешь… бандюга… Мой будешь…
Кобчиков давно бы мог вызвать подмогу, но ему нужно самому, лично взять опасного преступника. Младшему лейтенанту даже хочется, чтобы Костя остановился, бросился на своего преследователя; завяжется борьба, и потом можно будет написать в рапорте: «Преступник при задержании оказал упорное, почти отчаянное сопротивление».
…Минаков бежит мимо аптеки. Возле аптеки стоит заведующая с каким-то пузырьком в руках. Женщина, которая знает все, что произошло, происходит и будет происходить, Центральный информационный центр – Циц, в простонародье именуемая Брехло. Циц-Брехло с ужасом смотрит на Минакова. Она парализована. Заведующая знает Костю в лицо, полностью в курсе его истории, полностью и даже чуть-чуть больше. Преступник на свободе? Циц-Брехло ловит ртом воздух, она в стоячем обмороке.
– С дороги! – кричит Костя Минаков.
Заведующая хочет уйти с дороги, но не может. Она чувствует себя деревом, которое толстыми корнями намертво вцепилось в землю.
Костя берет чуть-чуть правее. Но тут ноги Циц-Брехло становятся как бы самоходными, на шарнирах; они, вихляясь, тоже кидают хозяйку вправо. Минаков перестраивается на ходу и делает отчаянную попытку сменить направление.
– С дороги! Зашибу! – опять кричит он, как кричат носильщики с тележками на вокзалах.
Циц рвет себя влево. Они сшибаются грудь в грудь. Между Костей и заведующей лишь пузырек с каким-то лекарством. От столкновения двух тел пузырек вырывается из рук владелицы и падает на асфальт. По асфальту растекается вонючая жидкость. Чтобы удержаться на ногах, Циц обхватывает Костю за плечи руками.
– Держи! Держи бандюгу! – кричит обрадованный Кобчиков. Он уже заходит сзади и даже слегка растопырил руки, чтобы схватить его испытанным приемом.
Но Костя сильно отталкивается от Циц-Брехло и делает отчаянный рывок вперед.
Они с Кобчиковым бегут дальше…
…Наконец-то река. Из последних сил, едва дыша, Минаков дотащился до реки и кинулся с обрыва в воду. Река смыкается над его головой. Тихо, ни всплеска, ни движения. Кобчиков вглядывается до боли в глазах. Ничего не видно. Утонул. Конечно, утонул. Кто после такого марафона сможет еще и плыть? Никто.
– Собаке собачья смерть, – сказал младший лейтенант фразу, которую обычно при подобных обстоятельствах говорят в приключенческих книгах (младший лейтенант любил читать).
Он еще немного постоял, вглядываясь в бесшумно мчавшиеся миллионы тонн воды, но ничего не увидел.
– Вот и конец преступнику века, – заключил Кобчиков и пошел писать рапорт о происшествии.
7. 70/120 И 105/175
Несколькими часами позже, после того как утонул Минаков, к берегу речки подошел пенсионер Хрипунков, одинокий шестидесятипятилетний старик, но еще бодрый, крепкий, страстный рыболов. Он расположился на берегу и стал готовиться к утренней зорьке. Дел было много: прикормить рыбу, подготовить снасти, разжечь костер, вскипятить чай, пройти по берегу, выбрать запасные места для рыбалки.
За хлопотами быстро пролетела еще не очень длинная августовская ночь. Небо на востоке посерело, звезды мерцали не столь активно, а потом и вовсе превратились в неподвижные бледные точки, словно замерзли от холодного предутреннего ветерка. Потом горизонт стал розоветь…
Пенсионер Хрипунков, бодрый, крепкий старик, несмотря на свои годы, имевший собственные зубы, давление 70/120, не перенесший ни единого инфаркта, даже не лысый, заспешил с удочками к воде. Вода еще была темной, но у берегов уже протянулись длинные, от самого горизонта, светлые полосы, по которым бежала мелкая рябь; шуршали, перешептывались камыши, из них вылетела утка и бесшумно понеслась над рекой в сторону рассвета; всплеснула крупная рыба – звук был тяжелый, густой, распластался над водой и долго висел в воздухе. Река просыпалась, потягивалась, позевывала, готовилась к тяжелому рабочему дню: таскать теплоходы, баржи, паромы, многочисленные лодки рыбаков.
Все это были привычные вещи, привычные звуки. Пенсионер Хрипунков тоже потянулся, зевнул, поплевал на крючок и только начал размахиваться, чтобы забросить леску за камыши, подальше от берега, как вдруг остолбенел. Руки пенсионера повисли, глаза остекленели. Голова Хрипункова, которая никогда не кружилась и не подводила хозяина каким-либо другим способом, завертелась каруселью. Пенсионер Хрипунков, имевший давление 70/120, прекрасную кардиограмму, вдруг тихо опустился на землю.
Пенсионер Хрипунков помотал головой, надеясь прогнать видение, но безрезультатно. Видение не исчезло, наоборот, от разгоравшегося света оно стало еще красочнее и ярче. Тогда Хрипунков, кряхтя и охая, держась за поясницу, в которую вдруг что-то вступило, спустился к воде.
Прямо у его ног, насколько хватало глаз, покачивались на воде сотни, тысячи пятерок, десяток, четвертных, полусотенных. Деньги разноцветным ковром устилали всю прибрежную полосу. Часть ковра, что ближе к берегу, облепила стебли камышей, и они стали похожи на приготовленные для подарка букеты, которые кто-то бесшабашно щедрый завернул в ассигнации; другая часть ковра, на самой границе спокойной воды и быстрины, колыхалась, постоянно меняя узор: зеленые квадраты сменялись красными полосками, красные полосы превращались в серебристые ромбы, серебристые ромбы уходили под воду и вместо них возникали синие бесформенные пятна. Течение то и дело отрывало от ковра кусочки и уносило, кружа, сбивая в кучки, снова растаскивая, к центру реки, где они терялись среди беспорядочно мельтешивших утренних волн. Но возле берега простегнутый камышами ковер был прочен. Он только слегка вздымался и опускался, словно под ним кто-то спокойно спал сном праведника. Обманутая прочностью водяного покрытия, наверно, приняв деньги за нашествие кувшинок, с берега на ковер прыгнула большая лягушка и тотчас ушла под воду вместе с пятидесятирублевкой. Окошко закрылось десяткой.