– Приехал все-таки.
Она, не стесняясь, обвила его шею руками, приникла горячей щекой к его заиндевелому подбородку.
Она тут же сбегала в палату, переоделась, и они ушли в лес. Вернулись, когда уже потускневшая перед рассветом луна садилась за лес…
Весь остаток ночи Рудаков шел пешком до трассы, где ходили машины, но шоферы не решались взять неведомо откуда бредущего человека, и только когда встало красное, все залившее алым солнце, его подобрал самосвал. В самосвале он почти не слышал, что болтал разговорчивый шофер, а смотрел в упор, не щурясь, на уже начинающее теплеть солнце, и мрачно думал, перебирая свои неведомые до сих пор чувства. Он понял, что влюбился, хотя не знал, что такое любовь, и не верил в ее существование.
– Случилось что, папаша? – наконец догадался разговорчивый шофер.
– Случилось, – ответил Рудаков.
Шофер замолк, и всю дорогу сочувственно поглядывал на главного бухгалтера.
Семен Петрович стал ездить в санаторий каждую субботу, а когда Нину весной выписали, они встречались в лесных полосах за селом, где она жила. В село Рудаков не ходил, чтобы не было пересудов: Нина работала лаборанткой на элеваторе, и ее знал каждый.
Летом он придумал более спокойную вещь. В пятницу вечером Нина брала билет на теплоход, он садился на этот же теплоход из ближайшего к Петровску села, и они ехали до глухого хутора Пещеры. Там они вдвоем проводили остаток пятницы, субботу и почти все воскресенье…
Это оказалось очень удобным. До сих пор никто ни в Петровске, ни в Нинином селе не сказал про них ни слова. Дома тетке, с которой она жила, Нина говорила, что ездит в санаторий, где прежде лечилась, показаться врачам.
…Теплоход причалил к маленькой пристани. Сели женщина с тяжелым бидоном, из которого, несмотря на то, что он был закупорен и плотно завязан чистой белой марлей, пахло парным молоком; рыбак с огромной раколовкой, маленький, с короткими ножками, похожий на паука, затканного сетью; мальчишка с велосипедом и удочками.
К буфету никто не подошел. Мартьяновна щелкала на счетах, освещенная с одного бока красным светом керосиновой лампы; другая сторона скрывалась во мраке. Буфетчица была похожа на колдунью, занимающуюся своими колдовскими делами.
– Я тебе «Белочки» купил.
Семен Петрович залез в карман куртки, достал пригоршню конфет, вложил в руку Нины.
– Спасибо.
Она положила конфеты на колени.
– И еще кое-что.
– Что?
Голос ее стал по-детски любопытным.
– Вот.
Рудаков протянул ей помаду.
– Боже мой! Жемчужная!
– Ага.
– Неужели польская?
– Не знаю.
– Польская. Девчонки полопаются от зависти.
– Это не для девчонок, а для тебя.
– Само собой, но немного и для девчонок. Не будь жадным.
– Ладно уж, – великодушно согласился Семен Петрович.
Нина спрятала конфеты в карман, а помаду оставила в руке.
Теплоход отвалил от маленькой пристани – три доски, две сваи, железная труба, – и прожектор снова беспокойно заметался по обеим берегам.
«Зачем он так светит? – подумал Рудаков о капитане. – Нервничает или просто так? А может быть, он служил во флоте, допустим, на пограничном катере и осталась привычка быть всегда настороже?»
Теперь они шли совсем близко к берегу. Тянулся заболоченный луг. Оттуда порывами набегал ветер. То промозглый, тревожный, какой-то безнадежный, пахнущий болотом, туманом, скользкими холодными тварями – это когда проплывали низкую часть луга; и теплый, ласковый, добрый, приносящий запахи земляники, сухого сена, трепет перепелиных крыльев, когда напротив оказывался сухой луг, – это был запах жизни, счастья, острой жалости, что так не может продолжаться вечно.
И когда проплывали мимо этих разных участков луга, Нина то сгорбливалась, то распрямлялась, совсем как тонкий стебелек в зависимости от того, дует ли холодный ветер или светит теплое солнце.
– Дай я тебя укрою, ты замерзла, – сказал Семен Петрович.
– Не надо, я не замерзла.
Но он снял с себя куртку и насильно укутал ее. Куртка была модная, нейлоновая, с шерстяной подкладкой, очень теплая, он купил ее специально для этих поездок.
Навстречу проплыла баржа, хрипло прогудела простуженным басом в знак приветствия. Капитан теплохода в ответ дал три неожиданно звонких молодых гудка, озорно побил по барже лучами. Баржа была с песком; из рубки высунулся человек в форменной фуражке, «начальник баржи», помахал рукой; издали не было видно, но Рудаков догадался, что он улыбается. Капитан еще просигналил три раза. Баржа прошла рядом, обдав их запахом мазута, сырого песка и сохнущей рыбы – наверно, матросы занимались рыбалкой.
Большая волна ударила в борт теплохода, он качнулся один раз, другой, мотор сделал перебой, потом все выправилось. Капитан теплохода повернул прожектор назад и проводил баржу лучом света до тех пор, пока можно было. «Начальник баржи» улыбался и махал рукой.
– В Игнатовке… пиво… свежее… бочечное… – донеслось с баржи. – Ждет…
– В Селезневку колбасу копченую завезли! – крикнул в ответ капитан.
Опять хриплый гудок и три звонких. Вскоре баржа исчезла за поворотом.
– Петя умер, – сказала Нина. Семен Петрович резко повернулся к ней.
– Когда?
– На той неделе… В среду…
– Ты… была?
– Нет.
Они замолчали. Петя был тем гармонистом, который пытался выяснить с Рудаковым отношения во время первого приезда в санаторий. Он как-то еще раз хотел затеять драку с Семеном Петровичем. Главный бухгалтер, притопывая от мороза, ждал на улице Нину, которая убежала в палату одеться потеплее, как вдруг из корпуса выскочил гармонист. Он был без пальто, без шапки, в пижаме и больничных тапочках, волосы всклокочены.
– Уходи отсюда! Уходи! Кобель! – закричал он срывающимся мальчишеским голосом. – Уходи и больше никогда не появляйся, подонок пошлый! Зашибу!
Петя кинулся на Рудакова, выставив вперед кулаки, норовя ударить в лицо. Семен Петрович повернулся правым плечом, выдвинул его и слегка шевельнул. Он не собирался бить этого нервного, хилого парня, но гармонист, наткнувшись на плечо, вдруг отскочил, как резиновый мячик, ноги его сплелись, и он упал на спину.
Семен Петрович подошел к поверженному сопернику. Изо рта гармониста показалась кровь. При виде ненавистного врага Петя попытался вскочить, но не смог даже перевернуться на бок. Рудаков поднял его, помог дойти до палаты.
– Меньше нервов, – сказал Семен Петрович на прощание, – не мы их выбираем, а они нас.
– Кобель… бугай, – прошептал гармонист. – Грубое животное…
Больше Рудаков гармониста не видел, но Нина иногда рассказывала о санаторных делах, в том числе и о Пете. Вскоре, рассказывала она, гармониста выписали, но дела его были неважны. Жил он в том же селе, что и Нина. Иногда они встречались на улицах или на базаре. Однажды Петя пришел к Нине домой и весь вечер играл на аккордеоне. Играл он очень хорошо, возле окон останавливались любопытные.
– Свадьба, что ли? – спрашивали они.
– Да нет, просто женихаются.
– Ты не приходи больше, – сказала Нина.
Больше Петя не приходил, но иногда присылал короткие записки. Писал, что начал сам сочинять музыку, но получается ли что, он не знает…
Теплоход подошел к Игнатовке. Пристань Игнатовки была ярко освещена двумя лампочками на столбах и выглядела абсолютно пустынной. Недалеко от причала светилось окошко пивного ларька. Продавщица вышла наружу и стала наблюдать, как швартуется катер.
– Давай быстрее, а то закрываю, – закричала она матросу.