– Эх… Ну… Ты… ну… даешь, – хрипел Илья. – Ну… насмешил… «Подлость»… Не напишем… потому что… подлость… Ха-ха-ха! Ну и что – подлость? Подлость – это слово… А дом есть дом, усадьба, барахла полный воз… Эх, старый дурак! До седых волос дожил, а ума не нажил. Напишем, не сомневайся. Еще как напишем! И ответ попросим дать. Не захотят Кольку из института выгнать – в райком напишем! Еще выше напишем! И на радио, на телевизор напишем! Пусть все знают, какой у великого ученого папаша!
– Правда напишете? – спросил Семен Петрович, поворачиваясь к дочери.
Та ничего не ответила, одернула на коленях платье. Иван шевельнулся было на стуле – раздался многоголосый скрип, но Иван тут же застыл, вроде бы дематериализовался, постарался исчезнуть из комнаты.
Взгляд Рудакова обежал всех и остановился на внуке. Олежка сидел с таким видом, словно находился на уроке, хорошо знал ответ на вопрос и изо всех сил стремился поднять руку, но стеснялся.
– Ну? Чего молчите?
– Дедушка, – раздался в тишине голос мальчика. – Отдай мне дом. Я же твой внук. Я буду хорошо учиться… стану богатым… Я… красивый тебе памятник на могиле поставлю, когда ты умрешь… Мраморный… За тысячу рублей… Отдай, а, деда… Девочка ведь совсем тебе чужая, а я твой внук…
Рудаков дотянулся до головы Олежки, погладил его по мягким волосам и ничего не ответил. Опять наступила тишина. И по их позам: упрямой, враждебной – Ильи, смущенной – дочери, совестливой – Ивана и радостно-уверенной – внука, Семен Петрович понял, что напишут. Обязательно напишут. И не успокоятся, пока не отомстят, пока не исковеркают жизнь его сыну, Кольке, отличному, умному парню, талантливому ученому, настоящему человеку, из-за которого все-таки можно считать, что он, Рудаков, прожил жизнь не зря.
– Я дам ответ в понедельник утром. В девять часов, – сказал главный бухгалтер. – В девять часов позвоните мне на работу… Или… где я буду, в общем, найдете.
И сразу рухнула тишина. Все разом задвигались, заговорили. Варя заплакала, закрыв лицо руками, Иван, покраснев, причмокивая толстыми губами, стал разливать водку по стаканам, Олежка подошел к деду и обнял его за шею, а Илья сразу сник, обмяк, словно сбросил с себя большую тяжесть, освободился от груза.
– Ты пойми, Семен, – говорил он, глядя на Рудакова сразу подтаявшими глазами, которые только что смотрели двумя белыми льдинками. – Ты пойми, мы ради тебя же стараемся. Добро в роду останется… Вроде бы не зря жил. Внук помнить будет. Слышал – памятник мраморный собирается поставить. Мне никто памятник не поставит… А если вернешься вдруг… оттуда… все бывает… Голову есть где приклонить. Музей-то не разрешит койку поставить, что с возу упало – то пропало. Двадцать копеек за вход еще придется платить. А жена молодая и того хуже – на порог не пустит. Через месяц замуж выскочит. Муж дрючьем тебя встретит. Уж на этот счет не сомневайся.
– Ладно, – сказал Рудаков. – Хватит меня уговаривать. Сказал – подумаю.
– Выпьем за это дело. – Иван взял свой стакан. Он сразу повеселел.
– За какое дело? – спросил Семен Петрович.
– Ну… – Иван смутился. – За то… чтобы хорошо думалось.
– За это можно.
– В правильном направлении, – уточнил Илья и отхлебнул маленький глоток. У него был такой вид, будто он не сомневался в победе.
Все выпили и закусили помидорами.
– Ну, мужики, пора по домам, – засобиралась Варя. – Давай, отец, я приберусь. Намусорили мы тут.
– Сам приберу, – сказал Рудаков. – Спасибо за компанию.
– Спасибо и тебе, – сказал Иван и протянул руку. Рудаков пожал ее. Илья тоже протянул. Семен Петрович пожал и ее.
– Дедусь, спокойной ночи, – внук прижался к деду. Варя потянула сына за рукав и вдруг сама прижалась к отцу.
– Спокойной ночи, лапочка…
– Спокойной ночи…
Все-таки они любили его. А может быть, своей любовью пытались повлиять на его решение…
Они вышли гуськом. Впереди Илья, сзади Олежка. Так они пересекли двор и вышли на улицу. Семену Петровичу они напоминали маленькую стайку диких гусей, затерявшуюся в большом ночном небе. Почему-то Рудакову показалось, что они никогда больше не соберутся вот так вместе.
Маленькая цепочка родственников, связанных одной кровью, среди хаоса других судеб…
Рудаков посидел немного и вышел на улицу. Фонари почему-то не горели. Яркая полная луна, такая яркая и полная, какая бывает лишь в сказках и в детстве, вставала над садами. Утоптанная дорожка белела вдоль разбитой, засыпанной мусором и золой дороги. Из палисадников пахло увядающими георгинами и тронутыми первыми холодными ночами листьями смородины. Семен Петрович жадно дышал густым осенним воздухом, от выпитой водки и осенних запахов у него кружилась голова. У него давно уже не кружилась голова вот так, под луной, среди засыпающих садов.
– Лейтенант сейчас приходил, – сказал появившийся Еремыч. – Он мне свояком доводится… Спрашивал, вернулся ли ты… Видно, боятся, не дал ли ты тягу… Пока брать тебя, Петрович, не будут… Подождут, когда кости с экспертизы вернутся…
– Еремыч, – сказал главный бухгалтер. – Как ты к родственникам относишься?
– Я? Положительно.
– А если они сволочи?
– Даже так, – не задумываясь, сказал сосед. – Кровь ведь своя. Родная кровь плохой не бывает. Она завсегда права. То есть в смысле ее завсегда понять можно… Родную кровь, Петрович, завсегда выручать надо.
– А я вот, Еремыч, пришел к выводу, что близости по крови нет. Есть только по духу. А раз так – то и долгу перед родственниками никакого нет…
– Ишь ты, ловко… – Еремыч взлохматил свою бороденку. – Зачем жить-то тогда? Для чужих людей? Этих… близких по духу. Выходит, так?
– Выходит, так…
– Ты что-то бузишь, Петрович. Ежели ты от родной крови открещиваешься, то отщепенец ты, Петрович, преступник.
– Отступлюсь я, наверно, Петрович… От сына отступлюсь…
– Что?! От Кольки?!
– От Кольки, Еремыч, от Кольки. Пусть выплывает сам… из реки с нечистотами… Он сильный, выплывет. Еще сильнее от этого станет. Закалится больше… Не буду я, Еремыч, идти из-за сына против своей совести. И не хочу жертвовать ради него тем, что дорого мне. Вот так, Еремыч…
10. СТАРИК
Когда ревизор Леонид Георгиевич Токарев пришел в себя, свеча уже догорела и вокруг стоял полный мрак. Токарев не знал, сколько времени прошло с того момента, как он увидел свечу, горевшую над ухмылявшимся скелетом. Час, два, сутки, неделя?
Что это было – обморок или глубокий сон? Леонид Георгиевич не знал… Он знал только, что пока еще жив. Голодный, уставший, но живой…
Токарев протянул вперед руку, прополз осторожно на коленях, и его рука коснулась чего-то холодного, круглого, скользкого… Череп… Значит, не померещилось… Что это? Кому это было надо? Зажигать свечку, класть скелет… Леонид Георгиевич встал и пошел.
Как он заблудился? Они шли с Леночкой, веселые, хмельные, потом что-то мелькнуло в скверном свете свечи… Что-то белое… Он решил подурачиться, сделать вид, что ему явился Старик, и побежал вперед за якобы мелькнувшим белым…
– Старик! – кричал хмельной Токарев. – Дай пиастры! Я собираю монеты! Не жмись! Мне не надо золота, я согласен на железо! Старик, куда же ты?
Опять мелькнуло белое… Еще раз и еще. Легкое шуршание одежды, уверенные, хорошо знающие дорогу шаги… Или все это только казалось? Игра воображения – чудесное завершение прекрасного вечера?
Погоня за привидением в катакомбах под рекой – как это необычно, щекочет нервы, пожалуй, еще больше азарта, чем идти по горячему следу какого-нибудь мошенника. Будет о чем рассказать коллегам в управлении.
– Стой! Эй, скряга! Все равно от меня не уйдешь! От меня еще никто не уходил!
Токарев почти бежит за привидением. Пламя свечи бьется от ветра. Сухого, затхлого ветра, которого не бывает на поверхности. На поверхности ветер живой: он пропитан запахами земли, воды, неба. Он сам часть земли, воды, неба… Он участвует в круговороте жизни и смерти, он созидает и разрушает, ласкает и огорчает. Он пьянит, будоражит, заставляет грустить, влюбляться, мечтать о будущем, сожалеть о прошедшем. На поверхности ветер – очеловеченный.