Снова вздохнув, Милютин убрал часы в карман. Они, дорогие, с искусной гравировкой, не соответствовали образу хозяина, разгуливавшего в потёртых штанах и выцветшей (когда-то она была зелёной) рубахе-косоворотке. А впрочем, Эдуард Милютин целиком и полностью состоял из противоречий. Каштановые волосы, густые и пышные, были припорошены сединой, точно снегом, а лицо при этом осталось молодым. Глаза тёмно-серые и строгие под сдвинутыми бровями, улыбчивые губы. Он прекрасно понимал, что одним своим видом смущает собеседников, ведь никто не знал, чего от него ждать: смеха или мрачного молчания, одобрения или критики, красивых речей или отборной брани. Бывали дни, когда и он не знал, как вести себя с самим собой. Но не в тот жаркий полдень, тогда Эдуард Милютин был в ладах с собой и надеялся на лучшее.
А зря.
Эдуард поместил чертежи в сумку и отправился домой. Он знал кратчайший путь к усадьбе «Звёздное» – главному зданию родового имения. Милютины без споров отказались от большей части недвижимого имущества: квартир, домов и земель. Отец Эдуарда – известный либерал, «кадет»[2] – верил в светлое будущее республики и был готов пожертвовать ради неё благосостоянием семьи. Со смехом он заявлял, что денег у него слишком много, хватит и на его век, и на жизни детей, а значит, не стоит жадничать. Милютиным остались усадьба «Звёздное», сахарный завод и текстильная фабрика. Эдуард, желая порвать со столицей, передал государству большую квартиру в Петрограде. Он с радостью променял город на леса, холмы, высокие берега рек и поля, уходящие за горизонт. Сломя голову, он бежал из Петрограда и наивно полагал, что в деревне сможет обрести покой и станет свободным.
Итак, кратчайший путь. Через лесок, поле и яблоневый сад. Тишина. Жара даже птиц заставила умолкнуть. Кругом ни души. В небе ни облачка, под ногами раскинулся зелёный ковёр. Яркое солнце заставляло щуриться, и не было ни единого повода думать о войне или революционных потрясениях, уничтоживших старые порядки, разбивших вдребезги чей-то мир, сломавших чью-то жизнь. В этих местах время, казалось, замерло, остановилось.
Поместье «Звёздное» состояло из главной трёхэтажной усадьбы с флигелем, отдельного дома для прислуги и хозяйственных построек. В последние годы у Милютиных поубавилось и арендаторов, и слуг, работавших по найму, но дом не опустел. Левое крыло усадьбы было передано приюту для сирот. На третьем, частично на втором этажах, во флигеле и в доме для прислуги удалось разместить четыре десятка ребятишек, группу воспитателей, няней и нескольких учителей. Эдуард, хоть и жаждал покоя, к детям привык быстро и почти не ворчал, когда они шумели, носились по коридорам и комнатам, катались по перилам большой лестницы, шалили или тайком от воспитателей клянчили у него сладости и просили показать боевые ордена. Молодой человек частенько вырезал для них деревянные игрушки, модели кораблей и даже самолёты, а Татьяна, сестра Эдуарда, каждый день занималась с ними арифметикой и чистописанием. Осенью она собиралась уехать в Курск и поступить на учительские курсы.
И в тот день вокруг Таты собралась ватага ребятишек, они сидели, поджав ноги, на пушистом ковре и слушали, как она читает сказку Александра Пушкина о золотой рыбке, исполнявшей желания. В гостиную Эдуард принёс несколько веток сладко пахнувшей сирени, огляделся в поисках вазы, поздоровался с сестрой и помахал детям.
– Пришла телеграмма из Петрограда, брат. Пару часов назад. Лежит на столике. Я не стала посылать за тобой, знала: скоро вернёшься, – Тата подняла глаза и принялась наблюдать за действиями Эдуарда. Она выглядела взволнованной, так как брат редко получал из столицы добрые вести. – Думаешь, что-то случилось? Эдуард! Эдуард! Господи! Позовите, позовите Семёна! Скорее! Пусть принесёт лекарство… Он знает…
Эдуард едва ли слышал крики сестры, он навалился на стол и опрокинул вазу с сиренью, вода мигом залила бумагу, и буквы начали расплываться.
«Хороним Михаила 12 мая тчк Срочно приезжай тчк»
Хороним Михаила! Хороним! Хороним… Какая-то ошибка. Да быть такого не может. Не может этого быть! Ошибка. Ошибка!
– Усади его, Семён! Помоги же мне! Опять с ним этот приступ! Эдуард! – тараторила Тата. Она пугалась и начинала суетиться всякий раз, когда брат вёл себя странно, сутками пребывал в мрачном молчании, страдал от бессонницы или, наоборот, от жутких кошмаров и бледной тенью бродил по дому, нервно заламывая руки.