Страстный монолог закончился. Я молча смотрела на тяжело дышавшую подругу. Видела, что Ханна расстроена, готова пасть духом, устала биться головой о стенку, на которой не появилось ни трещины. Я понимала, поезд ее карьеры должен быть уже на следующей станции, но все равно не могла сдержать растущего глухого раздражения. Тоже мне мученица… Это еще не страдания, не настоящая боль. Это не то, что ощущаешь, стоя возле матери в реанимационном отделении, когда медсестра требует немедленно принять решение, или когда слышишь, как испуганная мама зовет своих мертвых родителей, или когда просыпаешься посреди ночи с уверенностью, что она здорова, жива и счастлива с твоим отцом в доме на Лонг-Айленде.
Я судила несправедливо, прекрасно сознавая, что это события разного порядка и их нельзя сравнивать, но у меня давно выработалась непроизвольная реакция каждый день в совершенно неожиданной связи вспоминать пережитое. Я не могла с этим справиться. Это было сильнее меня.
— Пойду к себе, полежу немного, — сказала я, пытаясь скрыть прилив острого раздражения по отношению к Ханне и себе самой. Подруга так и не спросила о причинах моего неурочного возвращения, и даже последняя фраза, совершенно несвойственная служащим в разгар рабочего дня, ее не насторожила.
Наслаждаясь собственной гибкостью и послушностью мышц, Ханна вытянула ноги.
— Хорошо.
Войдя к себе в комнату и закрыв дверь, я сбросила поношенные туфли, включила телевизор и свернулась калачиком под одеялом, расстроенная, чуть не плачущая, в полной растерянности перед будущим. Я ничуть не сожалела об унизительной должности, приносившей лишь неудовлетворенность и дружную снисходительность остальных сотрудников, но оказаться в свободном полете было ужасно. Надежность, при всех ее оковах, — самое желанное ощущение, узорный покров, наброшенный на поцарапанную крышку расшатанного стола. Люди вроде меня не способны устоять перед комфортным ощущением уверенности в завтрашнем дне. Мы не умеем уходить не оглядываясь.
В моем настроении была повинна Ханна, чей нелепый план, обещавший лопнуть с оглушительным треском, резко контрастировал с привычным мне чувством собственной неполноценности. Ханне был неведом страх. Она была Христофором Колумбом, а я — всем остальным населением Европы XV века. Мир казался плоским. Я боялась подойти к краю и сорваться. Куда разумнее, надежнее и легче сидеть на месте, нежели очертя голову прыгать в пропасть.
Я закрыла глаза, стараясь прогнать неприятные мысли. Только не в первооткрыватели. По крайней мере не сегодня. Сейчас у меня льготный период[13], и можно без помех искать утешения, или забвения, или спокойного места, где притупляется острое жало памяти. Не обязательно планировать жизнь прямо сейчас. Все впереди.
Глава 7
Когда я проснулась после краткого дневного отдыха, Ханна сидела на краешке кровати, свесив ноги, держа чашку заваренного для меня чая.
— Держи, — сказала она, подставляя подушку мне под спину движением опытной медсестры. — Выпей и расскажи обо всем.
Я поблагодарила подругу за предупредительность и схватила чашку, прежде чем Ханна успела закапать чаем чистые простыни. Фаянс оказался горячим, от чая кудрявыми струйками поднимался пар. Ожидая, пока чай остынет, я с суеверным опасением поглядывала на подругу. Наверняка в чашке не чай. Если Ханна смогла приготовить гаспаччо из сорняков на моем окне, значит, способна соорудить чай из плесени со стен в ванной. Благословенная непроницательность Ханны дала мне передышку. Лишь спустя несколько часов подруга осознала — у меня что-то случилось.
Поскольку я ответила не сразу, Ханна успокоительно накрыла мою руку ладонью:
— Нечего стесняться, дорогая. По крайней мере не передо мной. Меня сто раз увольняли, и, клянусь, абсолютно несправедливо. По опыту я знаю: начальству нужен козел отпущения, на которого можно свалить ответственность за неудовлетворительное качество работы и низкую производительность, и на том единственном основании, что ты иногда опаздываешь на пару часов, звонишь по межгороду с офисного телефона и изредка пользуешься цветным ксероксом, чтобы размножить свои фотографии и разослать их агентам, тебя увольняют для острастки коллектива. С начальства станется выбирать очередную жертву методом метания дротиков в дартс — такая у них «научная» методология. Это несправедливо, нечестно и, безусловно, неправильно, но так устроен мир, дорогая, наш безумный мир, и чем скорее ты это поймешь, тем легче станет штука под названием «жизнь», — На лице Ханны ярость так виртуозно сменялась зрелой мудростью, что спальня превратилась в театральные подмостки, а увольнение — в сюжет комедии дель арте.