Но если бы это было все, он мог бы жить. Он бы перестал существовать, а попытался построить свою жизнь заново, по кирпичику. Но каждый раз, когда казалось, что все кануло во тьму похороненных воспоминаний, они стаей чернокрылого голодного воронья поднимались из могилы, что была им отведена, и восставали перед мысленным взором, приходили во снах, и все начиналось сначала.
Капли дождя били в унисон с яростным хриплым воем, что вырывался из горла, когда он начинал вторить нежной томной песне, что пробудила его, а потом вновь все затопили пустота и отчаяние. Зов крови. Его крови. То, о чем ему говорили когда-то, чего он до конца тогда не понимал, во что не хотел верить. Не мог поверить, что что-то рожденное вне его желания и веры способно свести с ума, вырывая из каждого мира, что он открывал. Оно сжимало его голову и сердце тисками и пело свою колыбельную снова и снова, напоминая, заставляя вспоминать: смерть и жизнь, игру и фальшь, обман и прозрение, обращение и желание. Он рвался туда. Он хотел туда, куда велел ему пойти упрямый зов, что вонзался тонкой иглой прямо в сердце. Некоторое время назад он стал тоньше и тише, словно, кто-то из тех, что создавали это, замолчал. Но от этого зов не стал слабее, скорее наполнился новыми красками, приобрел новое звучание, что дало еще большую, новую силу ноткам горечи и тоски, заставляя скрежетать зубами и впиваться обломанными человеческими ногтями в измученную плоть.
И вот сегодня, в ночь после очередного обильного убийства, он принял решение. Пусть это будет ошибкой, но лучше умереть, слыша свои мысли, чем угасать под гнетом Зова, что он пытался заглушить воем и залить кровью. Его просила не совершать ее, но он не мог поступить иначе. Все это время он сопротивлялся, но это было самой главной ошибкой. Он не сопротивлялся, он ломался, чтобы однажды уступить. И этот день настал.
- Пора возвращаться домой.
Яркая вспышка осветила бледное осунувшееся лицо, найдя отражение в зеленых безднах глаз, а раскат грома заглушил раскатистый нечеловеческий вой, утопив его в себе.
ХХХ
Была ранняя весна, но солнце уже начинало припекать, и снега почти не осталось. Лишь в нескольких долинах еще лежали грязно-серые медленно, словно нехотя, уменьшающиеся шапки. В воздухе явственно витал дух весны и приближающегося лета, слегка сдобренный легким привкусом оживающей природы.
Мужчина подошел к жалостливо смотрящемуся в кольце окружившей его голой земли стальному зеркалу небольшого озера. Опустившись на колени, он склонился над прохладной водой, и несколько томительных минут из глубины капюшона его глаза изучали отражение. Затем он протянул руку, с длинными багровыми полосами рассасывающихся рубцов, и, зачерпнув воды, грубо растревожив неподвижную гладь, поднес ее к губам. Непередаваемый, до боли знакомый вкус обжег горло льдом, всколыхнув воспоминания, что темным вихрем закружились перед его мысленным взором. Именно здесь он потерял надежду на счастье, на любовь. Услышал то, что так долго и упорно ищет его по ночам и терзает и без того отравленное сердце. Длинные черные волосы, худые девичьи лодыжки, не прикрытые цветастой материей платья, большие зеленовато-карие глаза, смотрящие в самую душу и шепчущие слова, за которые хотелось вонзить в ее податливую плоть нож, запечатав ненавистные губы навсегда.
Мужчина вздрогнул, вновь почувствовав себя мальчишкой, словно впервые услышавшим слова о смерти возлюбленной. Нет, он не получил четкого ответа, что она мертва, но слишком многое говорило об этом: кровь, сны, ее исчезновение, реакция людей. Он был отчасти благодарен, что слова об этом не были произнесены вслух, но для него ничего не изменилось. От этого она не перестала приходить к нему во снах, то обвиняя его, то желая присоединиться к его бесшабашному кровавому веселью. Она не стала живой, не воскресла, не вернулась к нему.