Остальной дом опустел: Хьюго умер, Мартин был в ссылке, Арабелла исчезла. О ней никто ничего не слышал с той самой ночи, как она ушла из дома. Аннунсиата неоднократно посылала людей на ее поиски, но ни разу никто не обнаружил ни единого следа. Времена шли неспокойные и вполне можно было предположить самое худшее, но Аннунсиата, хорошо зная свою дочь, считала, что Арабелла просто затерялась где-то за границей, поехав вдогонку за Мартином на другом корабле.
– Она когда-нибудь обязательно найдется, – обычно говорила Аннунсиата. – Вот увидите.
Мартин жил в Ганновере, где о нем заботилась тетка Аннунсиаты, София. А он как мог платил ей за доброту, обучая ее детей английскому языку. Мартин держал связь с домашними через Эдмунда в Сент-Омере, что было надежнее всего в эти смутные времена, так как иезуитов хорошо принимали при английском дворе. Король отказывался простить его, но Аннунсиата намеревалась повторять прошение до тех пор, пока не получит положительного ответа, и тон ее писем к Мартину всегда был оптимистичен. Дома, о чем хорошо знала только Хлорис, се настроение не было таким радужным, она с трудом пережила этот ужасный год, отсылая людей из дома, намеренно усугубляя свое одиночество: Карелли отправила в Европу, в большое путешествие с отцом Сент-Мором, а Мориса, как и планировала, в Лейпцигский университет учиться у маэстро Пецеля. Она убедила Каролин, как только та родила, поехать навестить брата и заодно восстановить здоровье. По мнению Хлорис, ее хозяйка надеялась на то, что симпатичная глупенькая Каролин скоро снова выйдет замуж и никогда не вернется назад. Все выглядело так, будто Аннунсиата хотела остаться совсем одна.
Тайна ее беременности долго обсуждалась слугами и всем обществом Йорка. Но даже если бы кто-нибудь имел настолько больное воображение, чтобы догадаться, он никогда не осмелился бы высказать свою догадку вслух. Однако благочестивая часть высшего света Йорка перестала присылать ей приглашения, остальные, больше жаждущие популярности, нежели благочестия, продолжали приглашать ее, но получали отказы. Аннунсиата никуда не выходила и лишь иногда покидала дом, чтобы прогуляться по саду. Исключение составляли ее поездки в Лондон к королю, за прощением для Мартина. Чем больше округлялся живот, тем разительнее она становилась похожа на призрак, безмолвно слоняющийся по пустому огромному дому. Когда уехал отец Сент-Мор, службы в часовне прекратились, хотя священный огонь все еще горел в лампадах, и графиня проводила там долгие часы, но не на коленях в молитве, а просто сидела, будто от этого ей становилось легче.
Хлорис казалось, что вынужденный отрыв от своей религии был для Аннунсиаты самым тяжелым испытанием, может быть, даже более тяжелым, чем разлука с Мартином, так как Аннунсиата не сомневалась в том, что рано или поздно они снова будут вместе. Но, не отказавшись от своего греха и не получив прощения, она не могла найти успокоения в вере – основе всей ее жизни. Аннунсиата не могла, вернее, не хотела признать свою любовь грехом. Эта двойственность была хуже всего на свете, и когда она часами сидела в темной часовне, глядя на статую Святой Девственницы, Хлорис думала, что Аннунсиата мысленно продолжает долгий спор с Ней и Всевышним.
После смерти Хьюго некоторые слуги покинули Морлэнд, не желая иметь ничего общего с убийством, а может быть, оттого, что не могли вынести тяжелой атмосферы, воцарившейся в доме. С теми же, кто остался, графиня держала дистанцию, но была неизменно вежлива и добра. Сердце Хлорис разрывалось от жалости, когда она смотрела на нее. Аннунсиата изнуряла себя работой, управляя и Морлэндом, и Шоузом, и Чельмсфордом, вела все хозяйство в доме, следила за воспитанием детей. Но в свободные минуты она бродила, как призрак, или неподвижно сидела, часами глядя в пустоту. Если бы она могла быть добра к себе так же, как к другим!
Убедившись в том, что в доме все в порядке, Хлорис вернулась в главную спальню и увидела, что Аннунсиата уснула. Рядом сидела Берч, оберегая ее сон. Берч было уже пятьдесят пять, но, на взгляд Хлорис, за последние десять лет она совсем не изменилась: была подтянута, подвижна и бодра, как всегда. Услышав, что вошла Хлорис, Берч подняла глаза.
– Хозяйка, наконец, уснула. Я думала, она никогда не перестанет рыдать.
– Пока она спит, ты должна что-нибудь поесть, – сказала Хлорис.
– А ты?
– Я не могу сейчас есть. Попозже.
Она подошла к колыбели, чтобы взглянуть на спящую малышку.
– Бедняжка. Надо найти ей кормилицу. Берч странно посмотрела на нее:
– Она сказала, что хочет назвать ее Альеной. Женщины обменялись понимающими взглядами.
– Не самое плохое имя, – заметила Хлорис, тыльной стороной пальца поглаживая ребенка по щеке.
Берч беспокойно огляделась, и Хлорис поняла, что та намеревается, просто горит желанием поговорить по душам. Берч никогда не обсуждала чувства ни свои, ни чужие – должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы она решилась на это.
– Я не могу понять, – сказала она, – что могло заставить ее так поступить.
Хлорис вопросительно посмотрела на Берч, не вполне уверенная в том, насколько та осведомлена, но она не изменилась в лице.
– Ты знаешь, что я имею в виду. Хозяин... я имею в виду... Ее – из всех женщин.
Манерой вести разговор Берч очень напоминала принца Руперта.
– Мне кажется, я понимаю, – сказала Хлорис. – Хотя это трудно объяснить. Но я думаю, что все случилось именно поэтому. Она действительно любила его. Я имею в виду принца. Для нее было ужасным потрясением узнать, что он ее отец и что она не имеет права на эту любовь. Но дальше было хуже: даже зная все, она по-прежнему любила его, глубоко в сердце все равно любила. Вот почему она больше никого не смогла полюбить, хотя искала, искала и искала всю свою жизнь. А поскольку ее сердце было занято им, она не могла остановиться, пока...
– Не надо, – сказала Берч.
Хлорис замолчала, словно споткнувшись о какое-то препятствие.
– Не надо, – повторила Берч еще спокойнее. – Я не хочу слышать этого. Бог простит ее.
– И пожалеет, – добавила Хлорис.
Она оставила колыбель, подошла к кровати Аннунсиаты, взглянула на ее измученное лицо. Во сне хозяйка всегда выглядела гораздо моложе своих лет, но теперь от возбуждения и горя очень похудела, и на осунувшемся лице проступил истинный возраст. Аннунсиату уже никто не принял бы ни за подростка, ни даже за молодую женщину.
– В любом случае, – продолжала Хлорис, – она заплатила за все сполна. И будет платить дальше. Не осуждай ее.
Берч поднялась.
– Если ты присмотришь за ней, я пойду и поищу что-нибудь поесть, – сказала она. – Принести тебе немного сыра и хлеба?
– Если не трудно, – ответила Хлорис, и Берч вышла из спальни.
Хлорис присела около кровати, раздумывая над тем, что будет дальше. Морлэнд напоминал осажденный дом, а Аннунсиата была единственным стражником, охраняющим его для своего короля. Охрана стольких поместий для такого множества детей, непрерывная бессменная вахта – когда же хозяйка будет спать? А теперь еще эта малышка! Что с ней будет?
«Альена», – подумала Хлорис, и улыбка осветила ее усталое лицо.
– Пусть она согреет твое сердце, – прошептала она.
Пока Аннунсиата ожидала родов, король и королева посетили западную часть страны после того, как в марте был подписан приказ о всеобщей амнистии, согласно которому из тюрем выпустили тысячи сектантов и сторонников Монмаута. Все западные территории после восстания Монмаута были разорены, теперь настало время для их восстановления. В апреле король издал декларацию о прощении и впервые по всей западной территории люди любого вероисповедания могли легально отправлять свои культовые обряды. Но, как в декабре писала Аннунсиата в Сент-Омер, «похоже, никто не собирается благодарить короля за его великодушие. Я думаю, что все это сообщество сектантов на самом деле относится к королю с гораздо большим подозрением, чем к тем, кто их притеснял. Я полагаю, что король – единственный человек во всей Англии, который действительно хочет быть терпимым ко всем подданным».