Ой, не верил Степан Акиму! Всё для отвода глаз, и посещение больной приживалки, и подарочки его, коими не только блаженная оделена была, а и кухарка. Кастелянша от попытки подлизаться гордо отказалась и Катюше не велела брать, за что Крайнов был ей несказанно благодарен. Но коль подозрения насчёт Акимки не подтвердились, оставалась только ждать.
Что же до подозрений голландца насчёт приживалки, тут и вовсе бывший денщик ничего сказать не мог, кроме того, что ошибся Ван Келлер, по мнению Крайнова — не могла блаженная злоумышлять против кого бы ни было, вон, чуть лоб себе не стёрла в молитвах праведных!
И вот через две недели после страшной смерти Фроськи, Степан получил сведения о хитром коробейнике. Слуги во главе с Перпетуей вернулись с утренней службы.
— Что-то ты сегодня задержалась в храме, Перпетуюшка, — Глафира поднесла блаженной кружку чая, — о здоровье своём подумай, голубушка!
В людской было шумно, утро воскресное, хоть и в Великий Пост, а всё же возможность послабления: лакеи и стражники, свободные от караула, не собирались тратить времечко зря. А бабы вернулись из церкви. Почти все посещали часовню при дворце, но некоторые вместе с Перпетуей пешком перешли через Неву, чтобы попасть на службу в новый храм — Святого Пантелеймона.
— Да встретили знакомца нашего любезного, — недобро усмехнулась Анна, которая тоже ходила с приживалкой, — Акима вашего ненаглядного.
Степан насторожился. Он-то побывал в часовне — не хотелось ему по холоду плестись через всю столицу, возраст не тот. Но теперь пожалел — ишь, так и вьётся вокруг ирод, чистый ворон!
— Об чём балакали? — хоть и притворился равнодушным, но голос выдал его.
— А тебе неинтересно будет, Стёпка, — бросила приживалка, — Аким — парень не тебе чета, душа у него чище снега. И в Бога верует, не то, что вы, окаянные. Всех вас вижу, змеи подколодные, всё про вас ведаю! Ужо поговорим кое с кем по душам, выведу на чистую воду! Всех выведу! Ещё посмотрим, как ты, для примера, Стёпка, запоёшь, греховодник! Молиться надо всем Святым Угодникам за все грехи…
— Верно, — спокойно прервала кастелянша несмолкаемый поток непонятных угроз и скупо улыбнулась бывшему денщику, — беседовали о молитвах, какая от чего помогает, как к святым обращаться…
Подивился Степан странной причуде коробейника, но, верно, была у того какая-то думка, иначе зачем бы ему обхаживать блаженную? Ох, и шустрый, ох, и пронырливый этот Зотов! — про себя Крайнов качал головой, не зная, что и думать-то.
— Отдохни, Перпетуюшка, — хлопотала над приживалкой кухарка Глафира, — устала, поди?
— Маленько, — важно согласилась приживалка, — пойду, прилягу. А на вечерню пойду в часовню, хоть здешний батюшка и больно гоношистый.
— Да ты, Перпетуя, скоро на коленях мозоли натрёшь! — загоготали парни, которые ожидали завтрака — постный, а всё утробе радость.
— Молчать, злодеи! — рассердилась Глафира, а блаженная просто махнула ручкой на шутников, буркнув, что расплата придёт. Но без прежнего пыла, утомлённо, как от надоевших мух осенних отмахнулась.
Ввечеру и впрямь пошла она на службу. К часовне пройти надо было через сады, в глубине стояли нужники, куда в тёплое время года бегала челядь, да и зимой бегали, как миленькие: и стражники, и вся «чёрная» прислуга. Время от времени ямы чистились, и только избранные пользовались нужником, расположенным непосредственно за дворцом, сам Ван Келлер да некоторые другие.
Глафира, богобоязненная, почитавшая Перпетую чуть ли не святой, надумала приживалку подождать со службы, чтобы накормить да выказать той уважение, столь важной особы достойное. Приготовила добрая кухарка теплый сбитень да хлебушка немного. Села перед свечкой и стала ждать блаженную. Ждала-ждала и задремала — умаялась за день. Голова Глафиры упала на полную руку, сладкие сны уже парили над её головой. И не заметила, как догорела свеча, как холодный рассвет плеснул в небольшое окошко, как проснулись самые ранние птахи, среди которых обычно она и была первой. Сморило бабоньку, и ещё спала бы, если бы не разбудил её топот ног и вопль ворвавшегося в чёрную кухню Харитона:
— Святые угодники! Беда! Беда!
Глафира подскочила, чуть не опрокинув лавку:
— Всё шутишь, горлопан! Ночь на дворе, а он веселится!
— Окстись, тётка, утро уже! И какое тут веселье? — вытаращил и без того круглые зенки лакей, — Беда, говорю! Несчастье страшное!