Выбрать главу

У Степана всё поплыло перед глазами, он не помнил, на каком свете находится. Сан Данилович? Как же так?! А он ничего не знал? Или Катя права — не хотел знать? Он вспомнил странные намёки, вспомнил злой укор Фроськи, намёки Перпетуи. И похлопывание по плечу князем верного слугу приобрело иной оттенок. И твёрдое обещание княгини позаботиться о Катюше — вот она господская доброта!

Очнулся Крайнов от волны свежего воздуха — Ван Келлеру пришлось ещё раз открыть окно. Катюша тихо плакала, сидя на стуле и припав головой к столу мажордома.

— Я, конечно, сочувствую тебье, Степан, — покачал головой голландец, — увы, нравы людские испортились, и порок процветает. Но мы должны идти дальше. Девица сия и французский повар более не могут быть нам интересны в связи со смертью торговца Зотова. Их следует отпустить и дозволить выполнять их обьязанности.

— Алёна, Алёнушка, люба моя, — шептал бывший денщик, — прости, не исполнил наказ твой. Не доглядел за дочкой.

Ван Келлер вздохнул и замахал Кате рукой, мол, пошла отсюда. Та встала, вытерла слёзы, и взгляд её упал на стол.

— Ох, а это у вас откуда? — удивлённо спросила, показывая на баночку.

— Так-так, — оживился мажордом, — а вещичка сия тебье знакома?

— Да, это баночка Перпетуи, — девушка шмыгнула носом, — она такая необычная, видите? — На маленькой крышечке красовался узор, похожий на тот, каким расписывают шкатулочки, — Эту баночку тётенька отдала Акиму Фомичу, когда он её навещал. Аким Фомич сказывал, горло у него болит, вот она и подарила, чтобы он лечился.

— Поньимаю, — Ван Келлер потёр ладони друг о друга, — но зачеьм? — прошептал он и потёр голову под париком.

— Ах, — вдруг Катюша прикрыла рот ручкой, — о, господин Ван Келлер, простите меня!

— За что? Или ещьё за тобой грехи имеются?

— Вы заругаетесь на меня, знаю, но, право слово, я совсем не виновата! Я ведь хотела сразу же вернуть!

Степан вышел из забытья, поднялся и присоединился к мажордому и дочери, тоже недоумевая, о чём та говорит.

— Да об этом же! — девушка приподняла над столом пресс-папье, — нельзя было его брать, но у меня под рукой ничего другого не оказалось.

Всё, что успел сделать Ван Келлер — это быстро передвинуть стул, иначе Степан Крайнов рухнул бы прямо на мраморный пол.

* * *

— Так, девица, — мажордом занял своё место и устроился поудобнее, приготовил бумагу, поправил чернильницу, — слушаю тебья. Ты должна рассказать нам всё о том, как ты взяла пресс-папье, что сделали с ним.

Степан, не отрываясь смотрел на дочь, впервые видя не маленькую девочку, находящуюся под его опекой, а взрослую женщину, которую, положа руку на сердце, он совсем не знал.

— Но я же не хотела! — Катюша заломила руки, в отчаянии глядя на бумагу, коя должна с минуты на минуту превратиться в обвинительный документ, — Да и что такого — не в первый же раз?

— То есть? — нахмурился Ван Келлер, — Как я поньял, ты не в первый раз взяла пресс-папье?

— Конечно. А что делать? Когда мне приказали в ночь орехи колоть? Щипцы только у господина Гийома, но он их никому не даёт. А я брала уже со стола Александра Даниловича, когда… Ну, когда он меня к себе в кабинет вызывал, — щёки её покрылись румянцем, — удобно потому что орехи бить.

— Допустим, согласьен — удобно, хотья не могу поньять, как можно колоть орехи вещью, для сего не предназначенной, — проскрипел голландец, — но ещё менее предназначена она, чтобы бить ею по голове старуху.

— Это как же, сударь? — пролепетала Катя. — Не понимаю я вас…

— Скажи, дочка, ты Перпетую по голове ударила вот этой… этим «прессом»? — Степан внезапно обрёл речь и понял, что будет бороться за своё дитя, как хищный зверь — отцовское сердце не могло смириться с мыслью, что его дочь — убийца.

— Да что вы, батюшка? — взвизгнула девушка, — как я могла бы? Конечно, нет! Не было того, чем хотите, поклянусь — памятью матушки поклянусь!

— Так, старуху ты не убивала — это ты сказать хочешь, а? — Ван Келлер приподнял пресс-папье, — но вещь взяла ты. Как это сопоставьить?

— Не знаю, — прошептала Катенька, — я не знаю, как это сопо… Не убивала я! Тётенька Перпетуя шпыняла меня, ругала, но это ей ведь за Дарью Михайловну было обидно — я ее понимала! Она полагала, что я Александра Даниловича нарочно прельщала. Неправда, но она не верила мне. Она хотела его сиятельство от меня отвратить — всякие собирала рецепты, вы сами у неё нашли. Но убивать! Это же грех смертный, ужасный. Как я могла бы? Да ведь и оставил меня князь, Перпетуя думала, что подействовало на него снадобье. Меня и не так она мучила, как за Харитона просватали.