— Вот тебье, герр Крайнов, твой Харитон, — холодно усмехнулся мажордом и посветил в лицо преступнику.
Степан тяжело выдохнул и отвернулся — на него с ненавистью смотрела кастелянша. Её черная коса вовремя борьбы расплелась и упала на плечи, а щёки пылали необычным для неё огнём.
— Ты сам знал, что это госпожа Анна, — обратился к бывшему денщику Ван Келлер, — всё указывало на неё.
— Зачем, Анна Николаевна? Я могу понять убийство Акимки, вернее — принять. Но зачем вы убили Перпетую? Это жестоко, а вы не можете быть бессердечной…
— Жестоко? — зло рассмеялась кастелянша, — Вы смеете рассуждать о жестокости и бессердечии? Вы? Ничего вам не скажу — делайте со мной, что хотите. Пусть казнят, четвертуют, но не скажу ничего.
— Хорошо, не говорьите, — согласился голландец, — нам ясно, что старуху вы убьили, потому что она от Зотова что-то о вас узнала. Зотова убьили — это тоже ясно. У вас была какая-то цель. Но ведь тепьерь вы всьё равно не достигнете оной. А что-то вы хотьели сделать, очень хотьели… — мажордом достал из внутреннего кармана камзола баночку с мазью. Это оно, да?
— Что ж, жаль, — разжала зубы Анна Николаевна, — жаль, что не удалось. Потратила десять лет, но все зря. А смерти я не боюсь, давно бы нашла её, если бы…
Вдруг Степан тяжело подошёл к ней. Кастелянша пошевелила связанными за спиной руками, будто хотела вцепиться в него смертельной хваткой. В глазах её плескалась ненависть.
Оглядел её бывший денщик, как чужую, и отстранённо сказал:
— Что ж, пусть, меня вы ненавидите. Не знаю, за что, но, видно, виноват я перед вами. Но скажите хотя бы, что нет на вас греха в смерти Васятки и Фроськи!
Ван Келлер хотел вмешаться, но передумал, пожал плечами, что-то пробормотал о неразумных русских и занял место у двери.
Кастелянша не выдержала честного взгляда Крайнова и отвернулась к окну. По щекам её побежали слёзы.
— Только о нём сердце и рвёт, — тихо сказала она, — за то на Страшном Суде мне ответ держать — мальчонка пропал ни за что.
— Вы, сударыня, его чем-то отравили? — голландец не столько спрашивал, сколько утверждал. — И дьевушку тоже. Зотов это поньял и поведал старухе. Что это было?
Анна молчала — ни пытки, ни даже страх смерти не заставил бы её говорить.
Степан нахмурился и сурово спросил:
— Почему? Ну, что мы вам сделали? Жили вы себе в Чернигове… — замолчал, поражённый догадкой.
— Вы сказали, что потратили десять лет… Десять лет, — прошептал он, — стало быть, с осьмого года. Вы… Вы… — он присел на кровать. Ван Келлер заинтересованно посмотрел на него.
— И что же? Что в том году такого? — спросил он.
— Чернигов, ваши бумаги были из Чернигова — это я помню. Вы родом оттуда, но ведь это совсем недалеко от…
Анна вскинула голову и закусила нижнюю губу. К подбородку потекла тонкая струйка крови.
— Да об чём вы, сударь? — рассердился мажордом — впервые он чего-то не понимал, чего-то, что было понятно бывшему денщику и кастелянше.
Степан повернулся к голландцу и хрипло ответил:
— А было то, что мне до сих пор в ночных кошмарах снится — Батурин, вот, что было. Вы там жили, Анна? — он подошёл к женщине и распутал верёвки, сделав знак гвардейцам.
Она потёрла полные белые руки и тихо сползла по стенке на пол.
— Родом я из Чернигова, — она наклонила голову, и волосы упали ей на лицо, — а замуж вышла в Батурин. Там и жила девять счастливых лет — всё, что у меня было. А потом… поехала проведать тётку, в тягости была третьим ребёнком. Сыновья с мужем остались, им было восемь и шесть — пора в учёбу. Вы — звери! — вдруг закричала она, вытянувшись вперёд, и не в силах более сдерживаться, зарыдала. — Вы убили всех! И малых детей! Ваш князь собственными руками младенцев зарезанных в ров сбрасывал! Вы не можете отрицать — это было! — она схватила Степана за руку и потянула вниз. — Не можете лгать!
— Это было, — ответил старый солдат, не вырываясь, — война всегда жестка.
— Вы знали! И всё оправдывали! А малому Сашеньке вы об этом рассказывали? Он знает, каков богатырь его отец?
Крайнов молчал, только горько усмехнулся — никогда не избавится ему от тех картин страшных, но Анне он об этом рассказывать не стал.