«Теперь это значения не имеет. Приговор будет вынесен не Менделю».
Шлегель обходит всех, кто с ним пришел, с каждым перекидывается несколькими словами: он спрашивает, ему отвечают. Вагнер видит, что люди возбуждены. По губам нетрудно догадаться, что они о чем-то кричат, но что именно — он не слышит. Неужели они выносят ему приговор? Тогда к чему были его признания? Последняя надежда улетучилась. Его стало лихорадить. Он понимает, что приговор может быть один — смертная казнь.
Шлегель возвращается на середину плаца и объявляет:
«Вынесение приговора на время откладывается. Мы считаем, что для тебя и смерти мало. Но мы решили подождать и послушать, как тебя будут судить нынешние судьи».
Значит, им мало убить. Они еще хотели бы до этого истязать и мучить его. Он опрометью бежит к Шлегелю, хочет броситься к нему в ноги, умолять, но тот вдруг исчезает. Все вокруг погружается во тьму, и только неумолчно звонит вечевой колокол, звонит призывно и тревожно…
Если он на этот раз по-настоящему проснулся, то теперь, вероятно, уже полночь. В доме темно. Он сидит, склонив голову на письменный стол. Беспрерывно звонит телефон. Ощущение обреченности не отступает, и страх все еще сжимает горло. Все же он протягивает руку и снимает телефонную трубку. Тереза, уже в который раз, называет его по имени, а он никак рта не может раскрыть. Так и не дождавшись, когда он наконец отзовется, она кричит в трубку:
— Густав, ты меня слышишь? Через несколько часов я уезжаю. Когда вернусь — пока не знаю сама.
Вагнер растерянно пролепетал в трубку:
— Уезжаешь, а меня оставляешь со Шлегелем?
— Что за Шлегель? И почему ты так долго не отзывался?
— Приезжай скорее, я тебе все расскажу. — Вагнер еще никак не мог освободиться от гнетущего кошмара. — За себя тебе нечего бояться. О тебе я ему ничего не говорил, я только сказал, что ты одно время жила в Фишгуте.
— Ты с ума сошел? Кто тебя тянул за язык? Приехать сейчас не могу. Утром вышли мне по условленному адресу подробное письмо. Ты меня слышишь? До тех пор, пока не получу твоего письма, я не вернусь и звонить не буду…
Прошло еще немало времени, пока Вагнер решился включить свет. Он попытался было взяться за письмо Терезе, но руки не слушались. Его удивляло, что в доме все, как прежде, словно ничего не произошло, он один, и никто его не допрашивает, не судит.
С наступлением утра он выскользнул из дома, запер на замок двери и ворота, сел в машину и направился в Сан-Паулу. Он проехал мимо полицейского управления, но остановиться и переступить порог этого заведения у него не хватило духу. У придорожного кафе он притормозил, зашел и заказал завтрак. Заглянул в утренние газеты. На первой же странице ему бросились в глаза знакомые фотографии — он и его двойник. В эту минуту к нему пришло окончательное решение.
У комиссара полиции как раз выдалась свободная минута, он был в хорошем настроении и внимательно выслушал раннего посетителя, назвавшегося Менделем.
— Просматриваю сегодня вот эту газету, — помахал тот ею перед лицом комиссара, — и узнаю, что разыскивают какого-то Густава Франца Вагнера, и здесь же, рядом с его фотографией, напечатали мою. Криминалистам, думаю, нетрудно будет установить, кто есть кто. Давно уже чувствую, что меня преследуют. Те, кто хотят свести счеты с Вагнером, могут невзначай вместо него рассчитаться со мной. Вот я и прошу вас, чтобы полиция взяла меня под защиту.
Мендель не успокоился до тех пор, пока комиссар не согласился взять его под стражу и посадить на время в камеру предварительного заключения.
Пронырливые газетные репортеры вскоре узнали об аресте Менделя, и кое-кому из них разрешили встретиться с ним. Свою причастность к истреблению евреев он, конечно, отрицал. В Собиборе он недолгое время был, но занимался там исключительно делами строительства: возводил здания для персонала лагеря и мастерские, в которых рабочие команды должны были ремонтировать оружие. Что до Треблинки, он это название слышит впервые.
Ответы Вагнера появились в газетах, и он склонен был покинуть место своего добровольного заточения. Но перед самым его уходом в полицейский участок, без вызова, в сопровождении журналистов явилось «частное лицо» — бывший узник Собибора Станислав Шмайзнер, и с первых же слов: «Привет, Густ!» — Вагнеру стало ясно, что на этот раз ему не скрыться, что его настоящая фамилия станет известна всем. «Привет, Густ!» — так фамильярно к нему обращались лишь считанные его друзья из числа эсэсовских офицеров в одном только Собиборе. Знал об этом и Шмайзнер. В лагерную ювелирную мастерскую, где он работал, Штангль и Вагнер часто наведывались. Вагнер вспомнил показания Шмайзнера против Штангля и, увидев его так неожиданно, пришел в ярость, потеряв контроль над собой. Назавтра в печати появились снимки, на которых было запечатлено, как Шмайзнер отводит от себя правую руку замахнувшегося на него Вагнера. Под снимком были приведены слова, сказанные здесь же Вагнером: