«Нет», — покачал он головой и протянул мне какую-то бумагу. Это оказался «привет» от Августа — приказ явиться в Вену. «И не вздумайте увильнуть, — добавил верзила, — от нас никуда не убежишь! От каждого мы требуем послушания и дисциплины. Завтра в пять часов вечера вы должны быть на гамбургском вокзале, я вас посажу в поезд, а в Вене вас встретят. Полагаю, что жить вам еще не надоело и вы не попытаетесь уклониться от выполнения приказа».
Задавать вопросы было бесполезно.
Перед взором Берека предстал совсем другой, давнишний Шлок…
Куриэл совершенно обессилел, таял на глазах. Ему обещали при первой возможности прислать врача. И вот как-то поздно вечером Шлок привел доктора, только что прибывшего с эшелоном узников из Голландии. Доктор и Куриэл тогда проговорили всю ночь напролет, и Берек по сей день помнит многое из того, что он тогда услышал.
— Герр Абрабанел, — спросил его Куриэл, — а вам известно, куда вы прибыли?
— Я об этом узнал со слов капо. И еще он мне сказал, что от каждого прежде всего требуется послушание и дисциплина.
«От каждого требуется послушание и дисциплина»… Теперь, тридцать восемь лет спустя, Берек узнал, от кого Шлок впервые услышал эти слова. Берек вспомнил, как тогда, на следующее утро, Шлок пришел, чтобы увести Абрабанела. Как только за ними закрылась дверь, капо тут же замахнулся на доктора палкой. Правда, бить его не стал. Куриэл тогда заметил: «Шлоку ничего не стоит избить любого ни за что ни про что. Ничтожный человек». На что Берек отозвался: «Ничтожный, говорите, — чудовищный! Чтобы продлить свою жизнь хоть на час, он готов погубить десятки других».
…Так не сон ли это, что человек, который сидит перед Шлезингером, жалуется на судьбу и ждет сочувствия, не кто иной, как тот самый зловещий капо. Позже Берек скажет Шлоку, что всех ввести в заблуждение невозможно, а пока он слушает, что тот ему говорит:
— Долго ходил я возле родительского дома и все не решался переступить порог. Как сказать отцу и матери, что я должен их оставить? Ничего придумать я так и не смог и решил сказать им всю правду. Отца это сильно расстроило, а мать, как ни странно, — меньше, чем я ожидал. Она принялась меня успокаивать: «Бог внял моим молитвам. Ты мои слова потом вспомнишь. Август и нас спасет. Человек, каков бы он ни был, платит добром за добро».
Как только поезд прибыл в Вену, ко мне подошел парень, смахивающий на того, кто провожал меня в Гамбурге, и спросил: «Шлок? Хорошо. Сейчас в этом убедимся, — и достал из кармана мою фотографию. — Пошли! Нам надо торопиться, так как человек, который вас дожидается, должен уехать».
Да, это был Август. Провожатый довел меня до его дверей и, как только их открыли, повернулся и ушел.
Разговор был недолгим. Август начал с того, что предупредил меня: «Если ты хоть раз посмеешь перед кем бы то ни было похвастать нашим прежним знакомством, у тебя вырвут язык из глотки. А теперь слушай: на улице дожидается человек, который тебя сюда привел. Он отведет тебя на временную квартиру. Без него ты из дома выходить не смей. В назначенный день пойдешь в синагогу на Зайтнштетенштрассе. Там соберется несколько сот парней, добровольно отправляющихся в люблинскую резервацию для евреев. В списке ты должен быть в числе первых. Все! А теперь живо убирайся отсюда!»
Мне не дали и слова вымолвить.
Выехал я, должно быть, с первым эшелоном «добровольцев». На станциях состав то и дело загоняли в тупик, и нас подолгу держали без еды и питья. Наконец добрались мы до заброшенной станции. Оттуда нас пригнали на какой-то пустырь, огороженный со всех сторон колючей проволокой. У входа на куске жести был изображен череп, пронизанный двумя стрелами-молниями. Нас предупредили, что по проволоке проходит ток высокого напряжения. Кое-где росли чахлые кустики, сорная трава. Почва тверда как камень. Крышей над головой нам служило небо. Негде было согреться от пронизывающего холода, укрыться от дождя и ветра.
Охранять нас, разумеется, охраняли, но пока не избивали, не расстреливали, не загоняли в душегубки. Люди и без того умирали от голода и жажды, от сыпного тифа. Заключенные держались группками. Иначе и нельзя было. Каждый раз, когда я пытался с кем-то поближе сойтись, от меня отворачивались. Запомнили, что я был в числе первых, кто изъявил желание переселиться сюда и заняться «земледелием». Вот так, доктор, я жил меж двух огней.