Так же хорошо помню многие трагические эпизоды тех дней. Мне кажется, что из лагеря я вырвался только физически. Часто вижу один и тот же сон: я все еще за проволокой, и меня ждет газовая камера. Представился случай бежать, но мне страшно. Потом я очень жалею, что не убежал, когда была возможность, а теперь этого не сделаешь, и я должен погибнуть. И так одно и то же повторяется вот уже двадцать пять лет подряд.
Ты, Сашко, просишь, чтобы я подробно рассказал о себе. Ты мне очень дорог, и писать тебе надо было бы о более радостных вещах, но кто из нас, собиборовцев, может отказать тебе в чем-либо? Посылаю тебе два коротких отрывка из моего дневника.
…Отныне и до конца моих дней эти узкие нары под самой крышей барака станут моим домом. Почти никого из нескольких сот узников, заполнивших барак, я не вижу, но слышу их тяжелое дыхание и знаю, как беспокоен их сон.
Все мы понимали, что рано или поздно нам придется оставить дом и нас угонят бог весть куда. И все равно это было неожиданно На рассвете, когда мы еще спали, послышался тяжелый топот кованых сапог, стрельба, чей-то истошный крик. Это был конец. Мундиры эсэсовцев и рыночная площадь. Молодая женщина, извивающаяся тут же, на земле, в родовых муках. Она молит о пощаде. Невыносимо долгие часы в набитых до отказа железнодорожных вагонах. Без воды, без пищи, без воздуха. Наконец мы куда-то прибыли. Встретили нас наставленными штыками винтовок. Перед нами ворота, и на них надпись: «СС зондеркоманда». Это был Собибор. Высоко в небо вздымается пламя. Зеленый забор из деревьев и кустарников укрывает все, что за ним, но мы знаем, что там сжигают людей и что все мы превратимся в пепел.
— Хальт! Хальт! — К нам идет толстый астматичный немец. — Кто ест столяр?
— Я, я, я… — только и слышатся голоса.
Палка в руках эсэсовца опускается на головы. Люди падают. Немцы любят порядок. Слишком много желающих остаться в живых.
— Эй ты, малый, сколько тебе лет? — немец разглядывает меня с головы до ног.
— Пятнадцать.
Мне сильно повезло. Немец велит капо отвести меня к группе, занятой сортировкой вещей. Первое мое задание — подмести площадку возле железнодорожной платформы. Перрон ярко освещен. Масса людей. Прислушиваюсь, о чем говорят, но ничего не понимаю: чужой язык. Это прибыл эшелон из Голландии. Вахман приказывает нам петь, сам он в сторонке ходит взад и вперед и в такт песне ударяет плеткой по голенищу сапога. Нас заводят в большой сарай без окон. Двери открыты настежь. Мы должны будем отбирать у проходящих мимо нас людей их ручной багаж. Те, кто работал здесь до нас, знают несколько слов по-голландски и растолковывают прибывшим, что они должны оставить здесь свои вещи. Я стою ошарашенный. Люди в полном неведении, куда они попали. Большинство из них, особенно женщины, ни за что не хотят расстаться со своими вещами. Может ли, скажем, эта солидная дама — должно быть, ей давно уже за пятьдесят, — отдавать кусок шелковой подкладки, если она собралась перелицевать мужнино пальто? Вахманы без слов пускают в ход плети. Бьют остервенело, до крови. И все же находятся такие, что норовят под ударами писать свою фамилию на чемоданах и ридикюлях, чтобы легче было потом их найти. Нет карандаша — пишут кто губной помадой, кто обмакивает палец в кровь, текущую по его лицу.
Этим людям намного легче, нежели евреям из Польши, России, так как они не знают, что их ожидает. Говорить им правду не имеет смысла, да и не поверят. Колонна прошла. Сарай снова опустел. Мы наскоро подметаем и посыпаем земляной пол свежим песком.
Мы стоим вдоль длинных столов, заваленных одеждой, и сортируем ее: складываем отдельно брюки, рубашки, свитера. Как из-под земли вырастает Френцель. Я уже знаю: из всех палачей он самый злобный и опасный. Он раздает каждому из нас ножницы и гонит нас в сторону барака, находящегося недалеко от газовых камер. Эшелон доставил много женщин, больше обычного, и нам велено помочь цирюльникам остричь у всех волосы. Барак до отказа набит голыми женщинами. Увидев нас, они стеснительно жмутся друг к другу. Первый раз в жизни вижу голых женщин и от стыда и неловкости не знаю, куда глаза деть. Френцеля это забавляет, и он ехидно ухмыляется, но тут же зверски набрасывается на свои жертвы, бьет их наотмашь плетью, заставляя распрямиться.
Всех остригли. Охранники угнали женщин. Собираем в мешки кучи волос, заплетенные детские косички…
Вдруг доносится гудение мотора и вслед за этим — страшный, нечеловеческий приглушенный крик. Проходит несколько минут, и шум мотора затихает. Снова тишина. Работа окончена. Капо выстраивает нас, пересчитывает раз, другой, и охранник уводит нас строем.