В конце письма новосибирский Цибульский неоднократно напоминал Печерскому, пытаясь убедить его, что «так оно и было», будто в Собибор он попал не в сентябре, а в мае и что сразу же включился в работу подпольной группы. Ему, дескать, досадно, почему Печерский, руководитель восстания, в своих публичных выступлениях и в печати не упоминает многих оставшихся в живых собиборовцев. Он, Цибульский, ведет с ними переписку и, как только приедет в Ростов, сообщит ему их фамилии и адреса. Пока же он просит, чтобы Сашко как можно скорее выслал ему свое фото и появившиеся за последнее время в печати материалы о Собиборе. Из Новосибирска он собирается переехать в Харьков или Ленинград. Фотография же ему нужна для того, чтобы не только рассказать о герое, который спас от верной гибели его и еще сотни людей, но и показать, как он выглядит. Почему-то больше всех он запомнил капо Бжецкого. Того, одноглазого. Второй глаз ему еще до войны выбили. Ему хотелось бы знать, как сложилась дальнейшая судьба Бжецкого.
На другой день, после того как прибыло письмо, шестого сентября, Цибульский снова вызвал Печерского к телефону. Плата за переговоры его нисколько не смущала. Несколько минут подряд он размеренным тоном человека, питающего вкус к обстоятельным беседам, говорил о встрече со своим сыном, потом сказал, что в 1962 году он приезжал в Ростов в качестве арбитра двух знаменитых футбольных команд — «Спартак» и ЦСКА.
Было ясно, что о Собиборе он говорить не станет. Печерский прервал его:
— Борис, напомни мне, когда мы с тобой впервые встретились.
В ответ он услышал:
— Ну, здрасте! Не помню. Я ведь был во многих лагерях. Всего не упомнить.
Печерский почувствовал, как запершило у него в горле, и закашлялся. Дальнейший диалог выглядел так:
— Ты мне пишешь, что в Собиборе работал во втором лагере, а ночевал ты в каком лагере?
— Что значит — в каком? Во втором. Неужели, Саша, ты забыл, в каких бараках мы ночевали?
— Нет, Борис, я не забыл, но, как мне помнится, никто из узников во втором лагере не жил. Теперь скажи мне, кто входил в вашу подпольную группу?
— Кто? — Голос у него вдруг осекся, он как будто проглотил застрявший в горле комок. После этого он продолжил, перемежая разговор междометиями: — Э-э-э, значит, сперва нас было пятеро. Потом мы тебя привлекли…
— В каких городах Советского Союза живут собиборовцы, которых я не упоминаю?
На другом конце провода стали мямлить что-то невразумительное.
— У тебя имеются газеты и журналы за 1945 год, в которых описываются события в Собиборе?
— Да, имеются.
Печерский больше не в силах скрыть свое возмущение. Ведь это же придумать надо. Чудовищно!
— Так вот, слушай: я верю, что ты Борис Цибульский, но мне трудно поверить, что ты был разведчиком, да к тому же бывалым. Ты не тот Борис Цибульский, за кого себя выдаешь. Это ложь. В Собиборе ты никогда не был. Ты все вычитал из газет и журналов.
Несколько секунд слышно было, как кто-то тяжело дышит в трубку. И связь прервалась.
Неделю спустя из Новосибирска прибыло еще одно письмо. Цибульский признается, что в Собиборе никогда не был, и просит прощения у всех тех, кому дорого имя настоящего Бориса. Он также просит пощадить его старую мать, так как она не вынесет его позорного поступка. И еще он просит принять во внимание его особые боевые заслуги (для большей убедительности он указывает номер воинской части), о чем свидетельствуют его фотографии, помещенные в центральной печати. К письму приложена вырезка одной московской газеты от 17 июля 1943 года. Под заголовком «Наши героические сыновья и дочери» среди других помещена фотография молодого, симпатичного парня. Под фото надпись:
«Отважный летчик Н-ской авиачасти старший лейтенант Борис Цибульский. За героизм награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды».
Вряд ли стоит говорить, что в письме нельзя было обнаружить ни признания своей вины, ни следа искреннего раскаяния.
Как потом выяснилось, новосибирский Цибульский и к этому человеку никакого отношения не имеет. Он оказался аферистом, воспользовавшимся тем, что его имя и фамилия совпали с именами отважных людей.