— Вы поглядите, — подбежала Рина к ребятам, — куда бы я ни повернулась, баба Ядвига все время смотрит в мою сторону.
Действительно. Она и сейчас смотрела в сторону Рины. Ее губы, до этого крепко стиснутые, будто их вытянули в ниточку, зашевелились. Она, должно быть, что-то говорила, но ничего нельзя было понять. Вся правая сторона у бабы Ядвиги отнялась. Но лицо ее, даже застывшее, по-прежнему светилось добротой. В глазах ее стояли слезы. Видно было, что она понимает, как переживают за нее Берек и Рина, как хотят ей помочь. Тадеку тоже хотелось поднять голову и посмотреть, что с бабой Ядвигой, но это у него пока не получалось.
Прошли две недели. Тадек стал понемногу поправляться. Состояние же бабы Ядвиги почти не менялось. И как раз в тот день, когда, казалось, ей стало немного лучше — глаза прояснились и она начала даже чуть-чуть шевелить правой рукой, — вдруг, вечером, пытаясь что-то сказать, она потеряла сознание, в горле заклокотало, и они испугались, что настали ее последние минуты. За ночь улучшения не наступило.
На рассвете дед запряг лошадь и отправился к солтысу за разрешением ехать в город за фельдшером.
Нарушевича дед в этот ранний час застал с опухшим лицом, красным, раздутым носом, но, как ни странно, в хорошем настроении. Он ни словом не обмолвился о своем последнем визите к пастуху, зато несколько раз справлялся о Тадеке и даже посоветовал как можно скорее подыскать служанку, которая могла бы вместо старухи вести хозяйство, готовить, печь, стирать.
— Хорошо бы, — сказал он, — чтобы эта девушка или пожилая женщина была нездешней, тогда можно будет сказать, что Тадек ей приходится братом или внуком. А еще лучше, если она со двора носа не высунет.
Фельдшер приехал, но ни порошков, ни таблеток больной не прописал. Он пробыл недолго, положил в карман свои роговые очки и собрался в обратную дорогу.
— Здесь мне делать нечего, — процедил он и зашелся в надсадном кашле. — В таком состоянии помочь больной уже нельзя. Она еще может промучиться день или два, но уже сейчас ничего не чувствует. Она и жива и мертва — это инсульт, кровоизлияние…
После отъезда лекаря дед Мацей несколько часов был сам не свой. Он как бы застыл, не знал, за что взяться. Потом вдруг, будто его прорвало, заговорил:
— И чего тут гундосил этот надутый индюк. Вовсе с ума спятил! Для него она уже при жизни мертвая. Скажи на милость, будто он ее знает лучше меня. Только я один да еще матко боска знаем все ее повадки. Ядвига не оставит меня одного. Без нее — кто я и что? Ни на что не годный, больной и разбитый старик…
Назавтра, еще до того, как наступил бледно-серый рассвет, баба Ядвига, не приходя в себя, скончалась.
Похоронили ее рядом с Юзефом. Это как бы напоминало: их обоих в гроб вогнал один и тот же злодей.
В ОПАСНЫЙ ПУТЬ
Берек и Рина понимали, что им следовало покинуть дом сразу же после ухода солтыса с полицаями. Но нельзя было оставить деда Мацея с двумя больными на руках. Подумали было, не выдать ли Рину за ту самую «служанку», которую пан Нарушевич советовал подыскать на стороне. Польский язык она знает хорошо, волосы ничего не стоит перекрасить, чтобы они стали льняными, подложный документ для нее мог бы достать родственник деда Мацея, живущий в городе. Смущало одно: как бы незатейливо Рина ни одевалась, как бы она ни старалась не бросаться людям в глаза, трудно было не заметить ее молодость и красоту. Дед Мацей колебался.
Опасался он не только за себя. После того как похоронили Ядвигу, он меньше всего думал о себе. Он боялся, как бы не случилось ничего худого с Тадеком и Риной. Страшно было даже подумать, что произойдет, если солтыс дознается, кто такая Рина на самом деле. В том, что Берек должен как можно скорее уйти из этого дома и искать для себя другое пристанище, сомнения не было.
Наконец дед Мацей решился оставить Рину у себя. Он только добавил:
— Буду просить матку боску, чтобы она заступилась за девушку, а вы просите об этом и своего иудейского бога, потому что против такого супостата, как Гитлер, все боги должны быть заодно.
Когда до ухода Берека оставался один день, Рина передумала. В одно мгновение все перевернулось. Как Берек ни умолял ее не упрямиться, она твердила одно: