— Беда, Песя! Наша жизнь висит на волоске.
Мать Берека, Песя, знала, что беда не приходит одна. Она заломила руки и дрожащим голосом спросила мужа, что еще случилось. Но отец не мог произнести ни слова. Он лишь сжал в ладонях свою широкую лохматую бороду, его опущенная голова раскачивалась, как маятник.
— Что же ты молчишь? — допытывалась мать. Но когда отец сообщил ей горькую весть, она, вопреки ожиданию, не запричитала, а только тихо проговорила: — Горе мне! А ты думал, что удастся уцелеть. Теперь нам пришел конец. Ой, Нохем, беда-то какая! Надо попытаться спасти хоть Берека. В деревню, в лес. Надо… — И залилась слезами.
Ночью Берек ощутил на своей щеке нежное прикосновение материнской руки. Он прижался к ней, не размыкая век, но вдруг вспомнил обо всем. Мать тихонько будила его:
— Вставай, сыночек, пора! Пусть все твои горести падут на меня… — Она еще раз погладила его, на этот раз по лбу. — Вставай и уходи. О господи! Иди…
Отец, дедушка и бабушка скорбно стояли в сторонке и молча кивали: «Да, да, иди!» Две младшие сестренки Берека лежали на топчане, обнявшись. Спали они или нет — этого ему уже никто никогда не расскажет.
«Надо идти, надо!» — сказал себе Берек и стал одеваться.
Он был уже в дверях и, как полагается, перед уходом поцеловал мезузе[2], когда еще раз услышал материнское «Горе мне», а отец прошептал как заклинание:
— Иди, и пусть все будет хорошо…
Глубокой ночью Берек впервые в жизни покинул свой городок. В вышине, меж облаками, куда-то плыла луна, похожая на большую голову с кривым ртом, и он зашагал ей вслед. Пока она вела его знакомой дорогой к реке. За лето река досыта напилась дождевой воды, ей стало тесно в своем ложе, и кое-где она вышла из берегов. Берек смотрел, как луна купается в тихой воде, и вдруг, когда отражение луны коснулось водорослей, подумал, что она, как и его отец, совсем седая. Быть может, тоже поседела раньше времени. Кто знает. Должно быть, и луна Гитлеру не по душе. Наверное, так. Ведь освещает же она дорогу ему, маленькому скитальцу с двумя узелками, перекинутыми через плечо. Как же она на это осмелилась?
Где-то невдалеке прогремел выстрел, взорвав ночную тишину. Взлетела ракета. Огненный всплеск, на мгновение отразившись в воде, взвился в небо, к луне, и рассыпался блестками. От испуга Берек бросился на песок, а луна знай себе плывет своей дорогой, будто хочет подразнить лопнувший с досады и рассыпавшийся вдребезги огненный снаряд. Береку хотелось крикнуть:
«Эй ты, злая птица, падаешь? Падай, падай да гасни скорей!»
Берек, возможно, еще долго пролежал бы так на берегу реки, от которой тянуло влажным теплом, если бы до него не донесся всплеск весел. Река — она-то может позволить себе неторопливо нести свои воды, а вот ему надо поскорее уходить подальше от людей, от дома, от опасности, таящейся на каждом шагу.
Будь это днем, он бы наверняка часа за два добрался по проселочной дороге до большого леса, чтобы там, по совету отца, укрыться на первое время. Но сейчас ночь, и надо быть очень осторожным, да и луна вдруг почему-то скрылась. В нее ведь не стреляют, чего же ей ни с того ни с сего вздумалось спрятаться? Может, тучи взяли ее в плен? Откуда принесло их столько? И все такие большие, черные…
Когда Берек рисует облака — а рисовать он готов целыми днями, — они у него на бумаге выходят до того прозрачными, светлыми и легкими, что, кажется, стоит подуть малейшему ветерку — и они тут же развеются по небу во все стороны. Кстати, не забыла ли мама вложить в узелок цветные карандаши? Надо было самому это сделать. Хотя где и когда ему теперь придется рисовать? Вот портрет Рины, который он нарисовал незадолго до прихода немцев, его-то надо было прихватить с собой. Она у него получилась удачно, как живая.
Рина — его двоюродная сестра, но не в этом дело. И не потому он охотно изображает ее на бумаге. Прежде всего, она его сверстница. Но и это не так уж важно. Рина для него… Кто она для него — об этом Берек даже самому себе не смеет признаться. Рисовать ее он может и по памяти, даже ночью при погашенной лампе, когда звезды не заглядывают в окошко. Она всегда у него перед глазами — тоненькая, стройная. А уж хороша — краше ее во всем городе не сыскать. Длинные ресницы прикрывают глаза, словно занавески. Яркие губки сложены бантиком, будто она собирается свистнуть (и это ей ничего не стоит сделать). А вот показать на рисунке ее доброту ему еще ни разу не удавалось. Это, должно быть, потому, что доброта ее прячется в крохотных ямочках на щеках. Редко, но бывает, что ямочки делаются еле заметными, а то и вовсе исчезают. В таких случаях Берек знает: лучше ей уступить, не перечить. Но к чему об этом вспоминать? Виноват в таких случаях всегда только он, а не Рина. Последняя размолвка произошла у них совсем недавно. Рина пришла к его маме занять ложечку соли. Все на ней сверкало и пело. Волосы блестят, в косы вплетены белые ленточки. И угораздило же Берека потянуть одну из них! Ему и в голову не пришло, что лента развяжется и длинная коса тотчас же расплетется. Неудивительно, что Рина обиделась и доброта ее улетучилась. Правда, в тот же день они помирились. Долго дуться Рина не любит. Как только в ямочках снова поселяется доброта (конечно, никто, кроме него, этого не видит), так и ссоре конец.
2
Молитва на пергаменте, вложенная в футляр; прибивается верующими к дверному косяку