— Саша, давай убежим! С этими пятью как-нибудь справимся.
— Неужели ты думаешь, что нам удастся подойти к ним на близкое расстояние и без шума уложить их на месте? А проволочные заграждения, а мины? Допустим, кому-нибудь из нас удастся вырваться отсюда, но остальных ведь расстреляют. Нет, так нельзя.
В другой раз, когда небольшая группа лагерников задумала перерезать колючую проволоку и бежать, пришлось самим выставить охрану и удержать людей от этого отчаянного шага. Один из них набросился на Печерского с кулаками.
— Кто ты такой, — кричал он в ярости, — что командуешь нами?
— Советский офицер.
— А если я тебе не подчинюсь?
— Для того мы и выставили здесь свою охрану.
Печерский уже несколько раз заходил в женский барак. Он узнал, что Люка родом из Гамбурга, отец ее был видным революционным деятелем. Когда к власти пришли нацисты, отец Люки, как и все его товарищи, ушел в подполье, а матери с детьми удалось переехать в Голландию, через некоторое время туда пробрался и отец.
После оккупации Голландии неожиданно в дом нагрянули фашисты и накрыли их на «месте преступления»: они слушали Московское радио. Из всей семьи в живых остались Люка и ее мать. Отца и двух ее братьев сожгли в Собиборе.
Здесь, в лагере, Люке приходится ухаживать за кроликами. Иногда ей удается тайком унести несколько капустных листьев, морковку, а то и кусок хлеба.
Двор, в котором Люка работает, отделен от «небесной дороги» деревянным забором. В нем есть еле заметные щели, и она часто видит, что происходит за забором. Сперва из птичника выпускают сотни гусей. Они идут вперевалку и гогочут. За стадом тянутся голые скорчившиеся люди. Люке кажется, она слышит, как у несчастных зуб на зуб не попадает. Их гонят партиями по пятьсот человек. Эти процессии тянутся часами. Люка знает: людей загоняют в серое бетонированное здание и герметически закрывают за ними тяжелые двери. Тут же запускают мотор, чтобы подать в «баню» удушливые выхлопные газы…
Печерский и Лейтман стали часто наведываться к слесарям и кузнецам. Как-то вечером, заглянув в кузню, они застали там Бжецкого. На правой руке — повязка капо, вытекший глаз закрыт, а другой — живой — беспокойно бегает с одного лица на другое.
— Нет, Сашко, здесь табачком и не пахнет, — потянул Лейтман своего друга за руку, как только он увидел Бжецкого. — Пошли к слесарям, может, там куревом разживемся.
— Иди один, — отозвался капо, — мне с этим парнем поговорить надо.
Оставшись с Печерским с глазу на глаз, Бжецкий без обиняков заявил ему:
— Вы ведете себя неосмотрительно. Эта история с Френцелем, ваша беседа в женском бараке… Я ведь тоже не лыком шит, и мне совершенно ясно, что Люка вам нужна только для отвода глаз и что Шлойме Лейтман — ваша правая рука. Одним словом, вы должны понять: будь я доносчиком, давно бы вас выдал. Но я знаю, что и мне костра не миновать. «Вечный лагерь», как здесь его кое-кто именует, не вечен, а живых свидетелей немцы вряд ли оставят…
— Хорошо, что вы это понимаете, — прервал его Печерский. — Но почему обо всем этом говорите мне?
— Саша, давайте не тратить время попусту. Имейте в виду: вы можете многое выиграть и многое потерять. Нам, капо, немцы доверяют. Кроме третьего лагеря, я повсюду хожу свободно. Короче говоря, согласны взять нас в компанию?
— Кого это «нас»?
— Меня и капо станционной команды Чепика. Капо Шлока я сам опасаюсь. С ответом я вас не тороплю. Обдумайте все, тогда скажете. А пока — спокойной ночи!
Вечером 12 октября на вахте в Собиборе стояли не только фашисты, но и советские военнопленные. Аркадию Вайспапиру и Алексею Вейцену было дано задание следить за тем, что происходит на территории лагерного двора, а Борису Цибульскому и Семену Розенфельду — не спускать глаз с центральных ворот и, как только заметят что-нибудь подозрительное, немедленно подать условленный сигнал.
Но и они не знали, что в ту самую минуту, когда раздались девять ударов железом о рельс, в столярной мастерской собрались девять человек и стали спорить между собой, приглашать ли еще одного, десятого… А что сказал бы Аркадий Вайспапир, если бы он узнал, что этот десятый — капо Бжецкий, который недели две назад избил его так, что тело ноет и по сей день?
Послали за Бжецким, и когда тот, явившись, стал в дверях, Печерский объявил:
— Начинаем совещание.
Бжецкий обычно ходил в расстегнутой куртке. На этот раз он застегнул ее на все пуговицы, огляделся по сторонам и спросил: