В Америку я приехал в 1950 году. Нас, бывших собиборовцев, здесь несколько человек, и мы часто встречаемся. Вскоре вышлю тебе хорошую фотографию, а пока посылаю давнишнюю, маленькую.
Будь здоров. Сердечный привет жене и детям.
С большим уважением и любовью
Бруклин
20 августа 1965 г.»
ОДНАЖДЫ ВЕСНОЮ 1949 ГОДА
Весна. Стоило солнцу выглянуть из-за плывущих облаков, как все вокруг засияло, хоть глаза зажмурь. В сквере на недавно выкрашенной скамье сидит молодая парочка. Чисто выметенные дорожки с ровными шеренгами стриженых деревьев радуют глаз. Парень положил руку на плечо девушки.
— Фейгеле, — говорит он, — посмотри-ка на эти деревья. Мне они напоминают свечи у изголовья.
Казалось, что такого он сказал? Но она сразу отстранилась от него. В ее взгляде из-под опущенных ресниц он увидел скрытый упрек, и ответила она ему чуть ли не сердито:
— Опять двадцать пять? Ты ведь, Берек, дал слово, что сегодня не будешь напоминать мне о таких вещах. Хоть на день забудь. Пора жить головой, сердце заведет черт знает куда… Честное слово, мы сами не хотим замечать, как много радости и счастья вокруг, не ценим этого, проходим мимо.
— Ты права, но что я могу с собою поделать? Хочешь, почитаю тебе газету? Правда, она старая. Может, просто так посидим, молча?
— Тоже мне кавалер! Он, видите ли, будет сидеть и молчать. Ладно уж, почитай что-нибудь. Только, чур, чтобы там и намека не было на войну и на Собибор… Ты слышишь, что тебе говорят?
— Слышу, а ты, пожалуйста, закрой глаза. Читаю: в одном недорогом берлинском отеле в соседних номерах живут двое, парень и девушка. Волосы у девушки гладко причесаны, из-под длинных ресниц глядят янтарного цвета глаза, и вообще она до того хороша, что, как говорила моя мама, хоть молись на нее.
— Так-таки и написано?
— Так. Только про маму — это я от себя добавил. Там еще сказано, что такая красота не часто встречается.
— Ты уверен?
— А я откуда знаю? Должно быть, так и есть. Но если ты не согласна, все претензии адресуй в газету. Может быть, тебе не понравится, как здесь пишут о ее звонком голосе и о том, что она прожила свое детство и юность далеко не так, как положено детям?
Фейгеле порывисто встала, будто собираясь уходить. Потом снова села и отняла у него газету.
— Теперь я буду читать, а ты у меня будешь сидеть с закрытыми глазами. Но сперва покажи, на чем ты остановился. Здесь, говоришь? Так вот, послушай, что здесь напечатано: «21 марта 1949 года. Вчера, в семь часов тридцать семь минут по Гринвичу, в Северное полушарие пришла весна. В Берлине она наступила…»
— И зачем, Фейгеле, ты мне все это читаешь? О том, что Земля вертится и мы с ней вместе, — все знают. Так я говорю? Дальше. Какая из себя девушка, мы уже слышали. А парень? Что там о нем сказано?
— О нем говорить еще рано, а писать и подавно.
— Ты ошибаешься.
— У меня, должно быть, что-то со зрением, и я не все вижу. Мои янтарные глаза подслеповаты.
— Твои глаза здесь ни при чем. Шрифт до того мелкий, что без увеличительного стекла ничего не разберешь. Только моим глазам под силу разглядеть мельчайшую точку на любом расстоянии.
— Так уж и разглядишь?
— Если эта точечка мне по душе — разгляжу.
У Фейгеле вспыхнуло лицо. Она забарабанила пальцами по скамье, затем вынула из сумочки сигарету с фильтром и закурила. Видно было, что курение не доставляет ей особого удовольствия, но не курить она не может.
— Так, так, — сказала она, — парень ты не промах. Жаль только, Берек, что ты об этом раньше не сказал.
— Раньше или позже, какая разница?
— Еще какая!
— Не понимаю тебя.
— Ты ведь знаешь, что я имею привычку спрашивать и сама себе отвечать… Но на этот раз ты меня опередил и сам ответил, почему ты меня искал целых пять лет. Понравившуюся тебе точечку ты бы, конечно, разглядел поскорее, но сокровище вроде меня…
— Фейгеле, не то говоришь. Ты ведь знаешь, что я думал…
— Надо было поменьше думать и побольше искать. А ты понадеялся на чужого дядю.
— Неправда, Кневский для меня не чужой дядя. Если бы не он, мне бы тебя не разыскать.
Фейгеле снова улыбается:
— Не сердись, дорогой. Что уж говорить, тому, кто поведется с таким вздорным существом, как я, не позавидуешь. Стыд и срам. Уж лучше бы ты на меня рассердился, накричал. Наклонись, я тебя поцелую, а там можешь читать дальше.