Надвигалась ночь. Собаки в деревне, должно быть, почуяли, что где-то неподалеку скрывается чужой человек, и подняли оглушительный лай. Попробуй заберись в какой-нибудь огород или погреб… Собаке на помощь поспешит ее хозяин: ты же вздумал его ограбить — и он вправе сделать с тобой, что ему заблагорассудится…
— Хлопче, покаж се, гдзе естес? — услышал Берек совсем близко голос пастуха. — Гдзе естес, глупче?
Берек хотел было бежать без оглядки, — пусть старик попробует догнать его. Но в голосе этого человека слышалась такая доброжелательность, это «глупче» так напоминало Береку привычку матери говорить ему: «Дурачок, ты же у меня умница», что он не двинулся с места и лишь притаился молча. А пастух заговорил сам с собой:
— Ну конечно, напугал я его еще больше, и он убежал. Что ж, оставить ему котелок? Так поди знай, вернется ли он сюда… А котелок ненароком попадется на глаза кому-нибудь и наведет на след. Унести все домой — от Ядвиги спасу не будет, — старик сочно выругался и сплюнул.
— Дзядку, вы здесь одни? — робко спросил Берек.
— Один, децко мое. А как же иначе? Вдвоем такое дело не делают. Хотя что, собственно, я такое делаю? Ничего. У старых людей какие дела? Иду я своей дорогой, вот и остановился передохнуть.
— А котелок?
— Да что котелок? Крикнешь «Отдай!» — так я его тебе и отдам, только хорошо, если бы ты его потом вернул. У Ядвиги болит нога, иначе нипочем бы из дому не вышел — находился за день.
— Да как же, дедушка, я могу кричать на вас?
— Как? Сколько ваших уже погубили, а ты все еще спрашиваешь «как?», — глубоко вздохнул старик. — Ты, глупче, еще успеешь вдоволь накричаться. Только очень маленькие и очень старые испускают дух молча. Матко боска, прости меня, грешного… Это во имя тебя Ядвига послала меня сюда, сжалься же и не допусти, чтобы швабы меня истязали, как Юзефа. Юзеф ведь никому вреда не причинил, за что же ему такая участь?.. Сжалься и защити нас от всякой напасти, матко боска…
— Дедушка, если у вас есть немного воды, дайте мне напиться. Я уже больше не в силах терпеть, дедушка…
— Что же ты, глупче, молчишь? С маткой боской я могу так проговорить до утра. Воды у меня нет, а вот кринку свежего молока возьми, но не прихватывайся, тебе нельзя. Хлеб, сыр и кашу я тебе дам с собой в дорогу…
— Мне некуда идти, дедушка.
— Разве я этого не знаю? Ты когда из местечка?
— Давно уже, дедушка, семь дней, как я в лесу. Не могу больше.
— Что не можешь, тоже знаю. Где ты был в лесу? В охотничьем домике?
— Нет, я не знаю, где это.
— Откуда тебе знать? Туда попасть не так просто. Когда-то лес там был очень густой, почти непроходимый. Это заброшенный охотничий домик. Недавно я был рядом, и мне показалось, что кто-то в нем есть. Должно быть, такой же бедолага, как и ты. Не бойся. Ведь только я об этом знаю. В охотничьем домике когда-то повесилась дочь помещика, и он запретил людям там появляться. А я Мацей — пастух, мне можно.
— Сказку о дочери помещика я тоже слышал.
— Слышал?.. Ешь, не спеши. Не давись. Я был ненамного старше тебя, когда своими руками перерезал веревку, на которой паненка висела, и снял петлю с ее шеи, а ты говоришь — сказка… Тебя как зовут?
— Берек.
— Берек? Хорошее имя. Тут недалеко от нас, под Коцком, есть такой холм, «Горка Берека» называется. Слыхал когда-нибудь? Там похоронен еврей-полковник. О нем песенка сложена: «Zginął Berek pod Kockiem»[4]. Чей ты? Сын Нохема-маляра? Что-то я твоего отца не знаю. А вот Янкеля Эмермана, шорника, того я хорошо знал. Все у нас в деревне заказывали у него упряжь: шлеи, вожжи, уздечки. С медными бляшками, белыми завязками и даже колокольчиками — что попросишь, то и сделает. Нет больше Янкеля…
— Его угнали в гетто?
— Какое еще гетто? Убили его. На той неделе. Да, на прошлой неделе. Какой день у нас сегодня? Четверг, а это было в субботу. По приказу солтыса наше село должно было послать в город десять подвод. Сосед мой своими глазами видел, как убили Янкеля, его жену и детей. Выволокли из погреба и на базаре застрелили.
— А Рину, Рину, его младшую дочь?..
— Должно быть, тоже. Сосед говорит, очень многих убили. Несколько стариков закрылись в синагоге и молились, так их там сожгли заживо. Ты ешь понемногу, ешь…