Потом лицо Джен превратилось в лицо Джимми Оуэнса, мальчишки из соседнего квартала. Им было по пять лет, и они играли в песочнице за домом Джимми и показывали друг другу член. Мать Джимми застукала их и пожаловалась его матери, и его мать пригрозила выставить его на улицу голым.
Это было очень стыдно, и он плакал и умолял ее не выгонять его голым на улицу.
И не говорить отцу.
Потом он вспомнил себя в семь лет — как они с Джимми Оуэнсом заглядывали через окно в офис фабрики Бэрра, где висел календарь с голыми женщинами. Особенно долго они разглядывали одну блондинку с синей тряпицей на бедрах, чувствуя непонятное, но сладкое возбуждение. Они спорили, что у нее под тряпицей, и Джимми сказал, что он видел это у своей матери — там волосы и как будто разрезано. Он не поверил, настолько это было отвратительно.
Но он тоже знал, что у женщин там все устроено по-другому, и они долго спорили об этом, отгоняя москитов и урывками смотря за ходом бейсбольного матча на соседней площадке. Он до сих пор помнил жар и возбуждение их тогдашних споров. На следующий год он нечаянно двинул Джимми в подбородок стволом духового ружья, и Джимми наложили четыре шва. Это было случайно, и так же случайно он увидел собственную мать голой и узнал, что Джимми был прав — там действительно волосы и какой-то разрез. А потом они переехали. «Тссс, дорогой, это не тигр, это только твой плюшевый мишка… Мамочка тебя любит… Тссс… Рыбки с ракушками плавают в море, а-а-а… Спи…» — Предупреждение! Предупреждение 47-му!
Кто-то грубо толкнул его локтем под ребра.
— Эй, это тебе. Проснись и пой, — Макфрис ухмыльнулся.
— Который час? — тупо спросил Гэррети.
— Восемь тридцать пять.
— Но мне показалось…
— … Что ты спишь часа два. Знакомое чувство.
Гэррети ничего не сказал. Он подумал, что память — это как линия в песке. Чем дальше, тем труднее ее разобрать. Память похожа на дорогу. Тут она реальная, твердая, но та дорога, что была в девять часов, уже неощутима.
Они прошли уже почти пятьдесят миль. Распространился слух, что когда они в самом деле их пройдут, приедет Майор на своем джипе и скажет речь.
Гэррети не очень-то в это верил.
Они одолели длинный ступенчатый подъем, и Гэррети уже подумывал снова снять куртку. Но он только расстегнул ее и немного прошел задом наперед.
Сзади мерцали огоньки Карибу, и он вспомнил жену Лота — как она оглянулась и превратилась в соляной столб.
— Предупреждение! Второе предупреждение 47-му!
Гэррети не сразу понял, что это относится к нему, а когда понял, испугался. Второе предупреждение за десять минут. Он подумал о безымянном парне, который умер лишь потому, что часто замедлял скорость.
Он осмотрелся. Олсон, Макфрис, Бейкер — все смотрели на него.
Особенно внимательным был взгляд Олсона. Он пережил уже шестерых и хотел, чтобы Гэррети стал счастливым седьмым. Он хотел, чтобы Гэррети умер.
— Я что, зеленый? — недовольно осведомился Гэррети.
— Нет, — Олсон отвел глаза. — Что ты!
Гэррети пошел быстрее, энергично двигая ногами. Было без двадцати девять. Без двадцати одиннадцать он опять будет свободен. Он почувствовал истерическое желание доказать, что он может сделать это, что он не получит пропуск… Пока еще.
Туман тонкими полосками наползал на дорогу. Силуэты идущих проплывали в нем, как темные острова. Они миновали темный гараж, запертый ржавым засовом, — призрачный силуэт в море тумана.
Майора не было. Никого не было.
Дорога сделала поворот, открывая светящийся дорожный знак: «Подъем. Грузовикам снизить скорость». Раздались стоны. Впереди Баркович весело крикнул:
— Давай, ребята! Спорим, не обгоните!
— Заткнись, ублюдок! — тихо сказал кто-то.
— Ну, иди сюда! — взвизгнул Баркович. — Иди и заставь меня заткнуться!
— Он спятил, — сказал Бейкер.
— Нет, — ответил Макфрис. — Просто издевается. Такие, как он, очень любят издеваться.
Голос Олсона был леденяще спокойным:
— Я не поднимусь на этот холм. Не на такой скорости.
Холм возвышался перед ними. Его вершина пряталась в тумане.
Казалось, что они все не поднимутся на него.
Но когда подъем начался, Гэррети обнаружил, что идти не так уж трудно, если немного нагнуться вперед. Тогда кажется, что идешь по ровной дороге.
Конечно, дыхание этим не обмануть.
Тут же поползли слухи — что этот холм длиной четверть мили, что он длиной две мили, что в прошлом году тут троим выписали пропуск.
— Не могу, — монотонно твердил Олсон. — Больше не могу.
Он дышал хрипло, как больная собака, но шел. Все они шли, тяжело дыша, сопя и шаркая ногами. Все молчали, слышалось только нытье Олсона и рокот вездехода сбоку.
Гэррети почувствовал, как страх вновь сдавливает его желудок. Он и вправду мог умереть здесь. Ведь у него уже два предупреждения. Теперь стоит ему замедлить темп, и он получит третье. А потом…
— Предупреждение! Предупреждение 70-му!
— Это по твою душу, Олсон, — сказал Макфрис. — Давай, шевели ногами. Я хочу видеть, как ты станцуешь на этом холме чечетку.
— Тебе-то что? — злобно спросил Олсон. Макфрис промолчал. Олсон пошел быстрее, но было видно, что это его последние силы. Гэррети подумал о Стеббинсе, который, как всегда, тащился сзади. Интересно, устал ли он. Впереди парень по фамилии Ларсон, номер 60, неожиданно сел на дорогу.
Тут же он получил предупреждение.
Другие поспешно отошли от него, как Красное море от сынов Израиля.
— Я только отдохну немного! — крикнул Ларсон с идиотской улыбкой. — Отдохну и пойду, ладно? — он продолжал улыбаться солдату, который спрыгнул с брони и подошел к нему с хронометром и карабином наизготовку.
— Второе предупреждение 60-му, — сказал солдат.
— Послушайте, — продолжал Ларсон. — Я не могу идти все время. Это же невозможно, правда, парень? — Олсон, проходящий мимо, застонал и увернулся, когда Ларсон попытался дернуть его за штаны.
У Гэррети застучало в висках. Ларсон получил третье предупреждение… Вот сейчас он встанет и пойдет.
И Ларсон наконец понял.
— Эй! — встревоженно крикнул он. — Эй, подождите, не надо! Я встаю!
Не надо! Не… Выстрел.
— Девяносто три бутылки на полке, — тихо сказал Макфрис.
Гэррети промолчал. Он сосредоточился на том, чтобы добраться до вершины без третьего предупреждения. Он ведь не будет тянуться вечно, этот чертов холм.
Впереди кто-то хрипло закричал. Потом залпом выстрелили.
— Это Баркович, — сказал Бейкер. — Я уверен, что это был Баркович.
— Хрен тебе, краснокожий! — завопил из темноты Баркович. — Ошибся на все сто!
Они так и не узнали, кого застрелили после Ларсона. Он шел в авангарде, и его быстро оттащили. Гэррети посмотрел вперед и тут же пожалел. Теперь вершина холма была видна. Казалось, до нее еще сто миль.
Все молчали, замкнутые в своей боли и надежде.
У самой вершины от дороги отходил грязный проселок, на котором стоял фермер со своей семьей. Они смотрели на проходящих — старик с низким морщинистым лбом, женщина в сером мешковатом пальто и трое детей дебильного вида.
— Эй, папаша! — окрикнул кто-то.
Ни фермер, ни его домочадцы ничего не ответили. Они не улыбались, не делали никаких знаков. Просто смотрели. Гэррети это напомнило вестерны, которые он смотрел в детстве каждую субботу, где герой умирает в пустыне, а вокруг собираются грифы и ждут. Он представил, что этот фермер и его дети-дебилы приходят сюда каждый год. Сколько смертей они видели?
Десять?
Двадцать? Чтобы отвлечься от этих мыслей, Гэррети отхлебнул воды и прополоскал рот.
Холм все поднимался. Впереди Тоулэнд упал в обморок и был застрелен после того, как солдат трижды предупредил его бесчувственное тело.