Возврат к действительности отрезвил меня. «Кадиллак» Долана находился передо мной, прямо передо мной, на обочине пыльного проселка. Одна шина, хоть и самозатягивающаяся, спустила. Нет — не просто спустила. Она взорвалась, наполовину слетев с обода. Видимо, эта сволочь напоролась на острый обломок скалы, словно на противотанковую ловушку. Один из телохранителей приподнимал домкратом перед машины. Второй — здоровенное рыло, у которого из-под короткой стрижки струился пот, стоял, заслонив собой Долана. Даже в пустыне, заметьте, они не рисковали.
Долан расслабился — стройный, в расстегнутой рубашке и темных брюках, его серебристая шевелюра развевалась под ветерком пустыни. Он курил сигарету и поглядывал на своих людей, будто это происходило где-нибудь на балу или в кабинете.
Он встретился со мной взглядом и отвел глаза, явно не узнавая, хотя однажды видел меня, семь лет тому назад (у меня еще были волосы!), на предварительном слушании, когда я сидел рядом с женой.
Страх, охвативший меня под взглядами из «кадиллака», сменился яростью.
Я думал: вот сейчас открою окно, высунусь из машины и закричу: «Как ты смел забыть меня? Как ты смел не заметить меня?» О да, это будет жест сумасшедшего. Это хорошо, что он меня забыл, это прекрасно, что он меня не заметил. Лучше быть мышкой за плинтусом, которая перегрызает проводки. Лучше быть пауком высоко на чердаке, плетущим свою сеть.
Тот, кто возился с домкратом, помахал мне, но не один Долан оказался забывчивым. Я равнодушно взглянул на водителя, желая, чтобы его хватил инфаркт, или инсульт, или и то и другое сразу. Я проехал дальше — но сердце у меня билось так, что несколько минут горы вдали двоились и троились перед глазами.
«Был бы у меня пистолет! — думал я. — Если бы только был пистолет! Я бы покончил с его гнусной, Жалкой жизнью, если бы у меня тогда был пистолет!»
Много миль спустя ко мне вернулась способность рассуждать трезво. Если бы у меня был пистолет, я мог бы быть уверен лишь в одном — что меня убьют. Если бы у меня был пистолет, я мог бы вытащить его, когда меня позвал водитель с домкратом, и выйти, и начать палить в безлюдной пустыне. Может быть, в кого-нибудь я бы и попал. Потом меня застрелили бы и кое-как зарыли, а Долан по-прежнему сопровождал бы красивых женщин и разъезжал между Лас-Вегасом и Лос-Анджелесом в своем серебристом «кадиллаке», пока койоты раскапывали бы мои останки и дрались из-за моих костей под холодной луной. И Элизабет осталась бы неотмщенной — вовсе.
Те, кто сопровождал его, умели убивать. Я умел учить третьеклассников.
Это не кино, напомнил я себе, выезжая на трассу под оранжевым знаком «КОНЕЦ РЕМОНТНЫХ РАБОТ. ШТАТ НЕВАДА БЛАГОДАРИТ ВАС!». И если я когда-нибудь спутаю реальность с киношкой, если позволю себе мечтать о том, что лысеющий близорукий учитель младших классов способен стать гангстером Грязным Гарри, то никакой мести не бывать.
Но возможна ли месть вообще? Когда-нибудь?
Моя идея сделать ложный объезд была столь же романтической и несерьезной, как и желание выскочить из старого «бьюика» и поливать их троих пулями — это мне-то, который из винтовки стрелял в последний раз в шестнадцать лет, а пистолета и вовсе в руках не держал.
Тут бы потребовалась целая банда сообщников — даже из вспомнившегося мне фильма это было очевидно при всей его романтичности. Там их было восемь или девять человек в двух группах, которые связывались между собой по рации. Один даже кружил над дорогой в маленьком самолетике для подстраховки: следовало удостовериться, что бронированная машина, приближаясь к нужному участку, окажется в относительном одиночестве.
Сюжет, конечно, придумал какой-то пузатый сценарист, сидя на краю своего плавательного бассейна со стаканом ананасового сока в одной руке и машинкой Эдгара Уоллеса для сочинения фабул в другой. И даже этому парню понадобилась чуть ли не армия, чтобы воплотить свою идею в жизнь. А я был один.
Ничего не выйдет. Это просто обманчивая мысль вроде тех, что уже посещали меня-за эти годы, — например, что мне удастся как-то запустить отравляющий газ в кондиционер Долана или взорвать его виллу в Лос-Анджелесе, а то, достав грозное смертоносное оружие, допустим гранатомет, разнести в клочья его чертов серебристый «кадиллак» на шоссе № 71.
Лучше не связываться.
Но мысль не отпускала.
«Отсечь его, — продолжал шептать внутренний голос как бы от имени Элизабет. — Отсечь его, как опытная овчарка отделяет от стада ту овечку, на которую укажет хозяин. Заманить его в пустыню и убить. Убить их всех».
Не выйдет. Если даже не признавать ничего больше, то уж наверняка следует согласиться с тем, что человек, проживший столько, сколько Долан, должен обладать отточенным инстинктом выживания — отточенным до уровня мании. Он и его люди разгадают обман с объездом за минуту.
«А в этот день они обманулись, — возразил внутренний голос за Элизабет. — Даже и не колебались. Пошли, как ягненок на заклание».
Но я-то знал — да каким-то образом знал! — что люди, вроде Долана, скорее даже волки, а не люди, вырабатывают в себе какое-то шестое чувство, когда появляется угроза. Я могу украсть настоящие указатели объезда у дорожников и расставить их в нужных местах, могу даже добавить светящиеся оранжевые конусы и пару дымовых сигнализаторов. Я все это сделаю, а Долан все равно учует пот с моих пальцев. Учует сквозь пуленепробиваемые стекла. Он закроет глаза, и имя Элизабет выплывет из змеиного клубка в его мозгу.
Голос, говоривший от имени Элизабет, умолк, и я решил, что на сегодня он сдался. И тут, когда на горизонте показался Лас-Вегас — плывущий голубой туман на дальнем краю пустыни, — он снова заговорил.
«Значит, не надо пробовать ложный объезд, — прошептал он. — Замани его в настоящий».
Я резко вывернул «бьюик» и надавил обеими ногами на тормозную педаль. Расширенными от удивления глазами я уставился на свое отражение в боковом зеркале.
Внутренний голос рассмеялся. Это был злой, странный смех, но спустя некоторое время я захохотал вместе с ним.
Коллеги подшучивали надо мной, когда я вступил в группу здоровья на Девятой улице. Один все хотел дознаться, не насыпал ли мне кто-то песок в глаза. Я хохотал вместе с ними. Такие, как я, не вызывают подозрений, пока смеются вместе со всеми. А почему бы и не повеселиться? Жена моя уже семь лет как умерла, так ведь? Теперь от нее осталась только кучка пыли и волос да несколько костей в гробу! Так отчего бы и не посмеяться? Когда такие, как я, прекращают смеяться, люди замечают, что что-то не так.
Я смеялся вместе с ними, хотя мышцы у меня болели всю осень и зиму. Я делал это, несмотря на то, что испытывал постоянный голод — ни перекусить днем, ни опустошить холодильник поздно ночью, ни пива, ни рюмочки перед обедом. Зато много красного мяса и овощи, овощи, овощи.
К Рождеству я купил тренажер.
Нет, не совсем так. Элизабет купила мне к Рождеству тренажер.
Долана я теперь видел реже: не на шутку увлекся, избавляясь от живота, накачивая руки, грудь и ноги. Но бывали времена, когда казалось, что я не осилю этого, не смогу по-настоящему набрать физическую форму, не проживу без лишнего кусочка пирога и без сливок в кофе. Тогда я ставил машину поблизости от его любимых ресторанов или клубов и ждал, когда он появится из серого «кадиллака» с надменной блондинкой или веселой шатенкой об руку — или с обеими сразу. Вот он, тот, кто убил мою Элизабет, вот он шествует в строгом костюме от Бижана, а его золотой «ролекс» мерцает в огнях ночного клуба. Усталый и обессиленный, я приходил к Долану, как жаждущий путник к оазису в пустыне. Я пил отравленную воду и приходил в себя.
В феврале я начал ежедневно бегать, и коллеги смеялись над тем, как моя лысина облазит и краснеет, а потом снова облазит и снова краснеет, как бы я ни мазал ее защитным кремом. Я хохотал вместе с ними, как будто не я дважды чуть не падал в обморок и не мои ноги сводили в конце пробежек невыносимые судороги.