Заметив первые проблески зари на востоке, я снова спустился с ватерпасом замерять наклон днища. Я уже был близок к концу; мне казалось, что я справлюсь. Я стал на колени и почувствовал, что в спине что-то сместилось. С легким треском.
Я отчаянно завопил и свалился набок на узком наклонном дне раскопа, закусив губу и прижав руки к пояснице.
Понемногу самая острая боль прошла, и я смог подняться на ноги.
«Ладно, — подумал я. — Вот и все. Конец. Я здорово постарался, но это конец».
«Пожалуйста, милый, — снова зашептала Элизабет; как ни поразительно, этот тихий голосок в моем сознании стал приобретать раздражающий оттенок: слишком чудовищно неумолим он был. — Пожалуйста, не сдавайся. Пожалуйста, продолжай».
«Продолжать копать? Я даже не уверен, что могу ходить!»
«По осталось-то всего ничего! — захныкал голос — он больше не говорил от имени Элизабет, если он когда-либо это делал; это была сама Элизабет. — Совсем немного, милый!»
Я взглянул на свой раскоп в свете занимающегося дня и медленно кивнул. Она была права. Экскаватору оставалось до конца метра два с половиной, три от силы. Но это, конечно, были самые глубокие два-три метра, и уж точно — самые грязные.
«Ты можешь это сделать, милый, — я знаю, можешь», — мягкий, заискивающий голосок.
Но не ее голос убедил меня продолжать. Решила все представленная мной картина: Долан спит в своем бардаке, а я стою в этой дыре возле вонючего, рычащего экскаватора, весь в грязи, с ободранными коленями. Долан спит в шелковых пижамных штанах рядом с одной из своих блондинок в одной короткой рубашке.
Внизу, в отделанном зеркалами хозяйском отделении гаража, механик заправляет и подкручивает уже загруженный «кадиллак».
«Ну ладно», — сказал я. Медленно пополз в кабину экскаватора и запустил двигатель.
Я продолжал до девяти часов, а затем перестал — надо было сделать еще кое-что, а времени оставалось мало. Моя яма с уклоном достигла тринадцати метров в длину. Этого должно хватить.
Я отогнал ковшовый погрузчик на место и припарковал его. Он мне еще понадобится, значит, придется опять сливать горючее, но сейчас на это не было времени. Захотелось принять эмпирии, но в бутылке оставалось немного, а он мне еще понадобится сегодня… и завтра. О да, завтра — в понедельник, славное Четвертое июля.
Вместо эмпирина я отдыхал пятнадцать минут. Хотелось больше, но я заставил себя расслабиться. Я лежал на спине в кузове фургона, испытывая страшную боль во всех мышцах и представляя себе Долана.
Сейчас он бросает в дипломат какие-то мелочи — срочные бумаги, туалетный набор, может быть, детектив или колоду карт.
«А вдруг он на этот раз полетит?» — прошептал злорадный голос где-то глубоко внутри, и я не смог удержаться — застонал. Он никогда раньше не летал в Лос-Анджелес — всегда ездил в «кадиллаке». По-моему, он не любил летать. Иногда, правда, ему приходилось это делать — в Лондон, например, и противная мысль не уходила, притаившись, вызывая зуд и биение крови, словно затянувшаяся кожа на порезе.
В девять тридцать я развернул рулон брезента, достал большой промышленный штапелер и деревянные стойки. Погода была безоблачная и чуть более прохладная — Бог иногда оказывает милость. До сих пор я забывал о своей лысине на фоне более ощутимых болей, но сейчас, прикоснувшись к ней пальцами, я отдернул их с болезненным шипением. Я глянул на нее в зеркало и обнаружил, что лысина приобрела угрожающе красный, чуть ли не сливовый оттенок.
А там, в Лас-Вегасе, Долан дает последние инструкции перед отъездом. Шофер выводит «кадиллак» на лужайку. Между нами всего каких-то сто двадцать километров, и вскоре «кадиллак» начнет сокращать это расстояние со скоростью сто километров в час. У меня не оставалось времени на причитания по своей обгоревшей лысине.
«Я люблю твою обгоревшую лысину, милый», — произнесла Элизабет рядом со мной.
«Спасибо, Бет», — ответил я и начал расставлять стойки над ямой.
Эта работа была более легкой по сравнению с раскопками, и почти невыносимая боль в спине свелась к размеренному ноющему биению.
«Но что делать дальше? — не унимался тот же провокационный голос. — Как насчет этого, а?»
Дальше посмотрим, как будет. Похоже, ловушка близилась к завершению, вот и все.
Стойки я расставлял по краям ямы, загоняя их на достаточную глубину в асфальт, образовывавший верхний слой моего раскопа. Ночью, когда асфальт твердый, делать это труднее, но сейчас, поздним утром, он размягчился, и стойки входили в него легко, как карандаши в остывшую ирисную массу.
Когда я расставил все стойки, яма приняла вид, совпадавший с моей разметкой мелом, кроме осевой линии. Я подтянул тяжелый рулон брезента к мелкому краю раскопа и убрал крепившие его веревки.
Затем развернул четырнадцать метров брезента вдоль шоссе № 71.
Вблизи иллюзия не была полной — ведь декорации и убранство сцены никогда не производят должного впечатления с первых рядов. Но уже через несколько метров ничего нельзя было различить. Темно-серая полоса не отличалась по цвету от настоящей поверхности шоссе № 71. На левом краю брезента (если смотреть в западном направлении) виднелась желтая разделительная линия.
Я натянул длинную полосу брезента на деревянную раму, а затем медленно пошел вдоль нее, пришивая материал к стойкам. Руки не хотели мне подчиняться, но я их уговорил.
Закрепив брезент, я вернулся в фургон, сел за руль (когда я садился, пришлось перебороть недолгий, но мучительный приступ боли) и вернулся к вершине холма. Там я сидел около минуты, рассматривая свои распухшие, израненные ладони. Потом вышел и небрежным взглядом окинул шоссе № 71. Я не хотел, понимаете ли, присматриваться к деталям — для меня важна общая картина, образ, если хотите. Я хотел, насколько это возможно, увидеть всю сцену глазами Долана и его людей, когда они появятся на холме. Я должен был представить, насколько обычной — или необычной — она будет выглядеть для них.
То, что я увидел, оказалось гораздо лучше, чем я рассчитывал.
Дорожная техника в дальнем конце прямого участка объясняла, откуда взялись кучи земли возле моего раскопа. Куски асфальта были засыпаны в кювете. Некоторые, правда, торчали — поднявшийся ветер смел с них пыль, но это выглядело как остатки прежних дорожных работ. Компрессор, который я привез в кузове фургона, смотрелся вполне уместно рядом с другой техникой.
А полоса брезента отсюда создавала полную иллюзию, что никто не трогал шоссе № 71 в этом месте.
Движение было очень сильным в пятницу и приличным в субботу — рокот моторов, выходивших на трассу объезда, почти не прерывался. Однако этим утром движение почти прекратилось; люди либо добрались до тех мест, где собирались провести праздник, либо пользовались дорогой штата, которая проходила километров на семьдесят южнее. Меня это вполне устраивало.
Я поставил фургон так, чтобы его не заметили сверху, и полежал на животе до 10.45. Затем, после того, как огромный молоковоз медленно прогрохотал к объезду, я раскрыл дверцу фургона и побросал туда все дорожные конусы.
С мигалкой оказалось сложнее — сначала я вообще не представлял, как отключить ее от аккумулятора в запертом ящике так, чтобы меня самого не ударило током. Потом увидел разъем. Его закрывало толстенное резиновое кольцо со стороны мигалки… Разумная мера предосторожности от хулиганов и шутников, которым для развлечения пришло бы в голову вытащить вилку из гнезда на такой трассе, подумал я.
Я нашел в ящике молоток и стамеску и четырьмя сильными ударами сбил кольцо. Я отодрал его плоскогубцами и вытащил провод. Стрелка перестала мигать и погасла. Я столкнул ящик с аккумулятором в кювет и присыпал его. Странное ощущение — стоять рядом и слушать его жужжание из-под песка. Но тут я вспомнил о Долане, и мне стало смешно.
Не думаю, что Долан жужжит.
Вопить он может, но жужжать вряд ли.
Стрелка крепилась четырьмя болтами к невысокой стальной люльке. Я как можно быстрее отвинтил их, прислушиваясь к шуму моторов. Кто-то вполне мог появиться, но Долану, конечно, еще рановато.