Слышались слабые щелчки, когда стойки, поддерживающие брезент, ломались под весом машины. До меня доносился треск рвущегося брезента.
Все это произошло за какие-то три секунды, но эти три секунды я буду помнить всю жизнь.
Казалось, у «кадиллака» теперь движутся только крыша и верхние десяток сантиметров окон из поляризованного стекла, а потом донесся мощный глухой стук и грохот бьющегося стекла и корежащегося металла. Огромное облако пыли поднялось в воздух, и ветер унес его в сторону.
Я хотел немедленно направиться туда, но сначала следовало восстановить объезд. Я не хотел, чтобы нам мешали.
Я обошел фургон и достал шину. Приставил ее на место и быстренько затянул пальцами шесть гаек. Как следует доделаю потом; пока мне требовалось только съехать к тому месту, где от шоссе № 71 ответвлялся объезд.
Сняв домкрат, я на ватных ногах побежал обратно в кабину. Там я выждал с минуту, чутко прислушиваясь.
Я слышал только ветер.
А из длинной прямоугольной ямы на дороге доносился чей-то крик… или стон.
Ухмыляясь, я завел мотор.
Я быстро съехал вниз; фургон вилял из стороны в сторону, словно пьяный. Я вышел, открыл заднюю дверь и снова разбросал дорожные конусы. Я все время прислушивался к проезжающему транспорту, но ветер настолько усилился, что толку от этого было немного. К тому времени, когда я услышу приближающуюся машину, она только что не наедет на меня.
Я спустился в кювет, поскользнулся и съехал на дно. Отбросил песочного цвета брезент и вытащил здоровенный щит наверх. Водрузив его на место, я вернулся к фургону и захлопнул дверь. Водворять обратно мигалку я не собирался.
Я проехал до следующего подъема, остановился на прежнем месте, которое не просматривалось с объездной дороги, и хорошенько затянул гайки на заднем колесе, воспользовавшись на сей раз гайковертом. Крики прекратились, но стон теперь не вызывал сомнений: он слышался гораздо отчетливее.
Я не спеша затягивал гайки. Я не беспокоился о том, что они вылезут из машины и нападут на меня или убегут в пустыню, потому что выбраться они никак не могли. Ловушка сработала замечательно. «Кадиллак» прочно сидел всеми колесами в дальнем конце раскопа так, что в любую сторону оставалось не более десяти сантиметров зазора. Трое пассажиров могли открыть двери лишь настолько, чтобы просунуть ногу, не более того. Открыть окна они были не в состоянии, потому что те открывались с помощью гидравлического привода, а аккумулятор теперь представлял собой кучу обломков пластика, металла и разлитой где-то среди останков двигателя кислоты.
Водителя и стрелка, вероятно, тоже раздавило при падении, но меня это не волновало; я знал, что кто-то остался там живым, и знал, что Долан всегда ездил на заднем сиденье и пристегивал ремень, как положено законопослушным гражданам.
Гайки затянулись хорошо, я подогнал фургон к широкому, мелкому концу ловушки и остановился.
Большинство стоек исчезло, но обломки нескольких еще торчали из асфальта. Брезентовое полотно лежало на дне раскопа, сморщенное, изорванное и перекрученное, напоминая сброшенную змеиную кожу.
Я подошел к краю ямы и увидел «кадиллак» Долана.
Передняя часть была разбита вдрызг. Капот гармошкой вжался внутрь, приняв форму зазубренной лопатки вентилятора. Моторное отделение представляло собой клубок металла, резины и трубок, смешанных с песком и грязью, которые обвалились сверху при ударе. Откуда-то с шипением вытекал газ. Холодный пьянящий аромат антифриза витал в воздухе.
Меня беспокоило ветровое стекло. Я боялся, что оно вдавилось внутрь, оставив Долану достаточно места, чтобы попробовать выкарабкаться. Но все же я мало в это верил; как я говорил, машины Долана делались по стандартам, принятым для кровавых диктаторов и глав военных режимов. Стекло не должно было биться, и оно не билось.
Заднее стекло «кадиллака» было еще прочнее благодаря меньшей площади. Долан не мог выбить его — по крайней мере, за то время, какое я собирался ему предоставить, — и не осмелился бы прострелить его. Вообще-то стрельба в пуленепробиваемое стекло с близкого расстояния — это разновидность русской рулетки. Пуля оставит крохотную вмятину в стекле и рикошетом вернется в машину.
Я уверен, он нашел бы выход, дай ему достаточно времени, но я был там и не собирался ничего ему давать.
Я обрушил кучу камешков на крышу «кадиллака».
Ответ раздался немедленно.
— Нам нужна помощь, прошу вас. Мы застряли здесь.
Голос Долана. Он звучал бесстрастно и внешне спокойно. Но я ощущал там, внизу, ужас, который он изо всех сил сдерживал, и даже испытал какую-то жалость к нему, насколько был на это способен. Я представил, как он сидит на заднем сиденье сплющенного в лепешку «кадиллака», один из его людей ранен и стонет, видимо, придавленный блоком цилиндров, а другой то ли убит, то ли без сознания.
Представив все это, я на мгновение испытал ощущение, которое можно было бы назвать сочувствием запертому в клетку. Нажимаешь на оконные кнопки — ничего. Пробуешь двери, зная наперед, что они упрутся намертво задолго до того, как ты сможешь протиснуться.
Потом я отогнал от себя все эти картины, потому что он ведь сам это заслужил, правда? Вот именно. Сам купил билет и оплатил полную стоимость.
— Кто там?
— Я, — ответил я, — но я не тот, от кого ты ждешь помощи, Долан.
Я столкнул еще несколько камешков на крышу серого «кадиллака». Тут раненый снова начал стонать.
— Мои ноги! Джим, мои ноги!
В голосе Долана появилась настороженность. Тот, кто снаружи, тот, кто наверху, знает, кто он такой. Что означает чрезвычайно опасную ситуацию.
— Джимми, в моих ногах кости видны.
— Заткнись, — холодно произнес Долан. Странно все-таки слышать их голоса, восходящие подобным образом. Думаю, я мог бы спуститься и заглянуть в заднее окно «кадиллака», но вряд ли много увидел бы, даже прижавшись носом. Стекло ведь поляризовано, как я уже говорил.
Как бы там ни было, я не хотел его видеть. Я знал, как он выглядит. Зачем мне было его видеть? Проверить, носит ли он «ролекс» и джинсы от лучшего портного?
— Кто ты, парень? — спросил он.
— Никто, — ответил я. — Никто, имеющий достаточные основания загнать тебя туда, где ты есть.
И тут пугающе мгновенно Долан отреагировал:
— Ты Робинсон?
Удар прямо под дых. С такой скоростью он прокрутил массу полузабытых имен и лиц и остановился на нужном. Не я ли считал его примитивным животным со скотскими инстинктами? Да я и наполовину его не знал, и хорошо, что не знал, иначе никогда не отважился бы на то, что сделал.
Я произнес:
— Неважно, кто я. Но ты знаешь, что происходит, правда?
Раненый опять завелся — булькающий, захлебывающийся вопль:
— Забери меня отсюда, Джимми! Забери меня отсюда! Ради Господа Бога! У меня сломаны ноги!
— Заткнись, — повторил Долан. И мне: — Я тебя не слышу, друг, он так орет.
Я встал на четвереньки и закричал:
— Я говорю, ты знаешь, что…
Вдруг я представил себе Волка в платье Бабушки, который говорит Красной Шапочке: «Чтобы лучше слышать тебя, дорогая… подойди поближе». Я отскочил — и вовремя. Раздались четыре выстрела из револьвера. Там, где я стоял, они звучали очень громко; внутри машины, видимо, оглушительно. Четыре дырочки появились в крыше «кадиллака» Долана, и что-то пролетело в воздухе в сантиметре от моего лба.
— Я тебя достал, сволочь? — спросил Долан.
— Нет, — ответил я.
Раненый теперь не кричал, а плакал. Он был на переднем сиденье. Я видел, как его руки, бледные, словно у утопленника, еле касаются ветрового стекла, а рядом с ним лежит неподвижное обмякшее тело. Джимми должен был забрать его отсюда, он истекал кровью, боль ужасная, боль страшенная, он не мог больше терпеть эту боль, Христа ради, он кается, искренне кается за грехи, но это больше, чем…
Еще два громких ответа. Крики с переднего сиденья прекратились. Руки упали с ветрового стекла.
— Вот, — произнес Долан почти задумчиво. — Ему больше не больно, а мы можем слышать друг друга.