Я ничего не сказал. Я был поражен до глубины души. Только что он убил человека. Убил. Ко мне вернулось ощущение, что я недооценивал его, несмотря на все предосторожности, и что я лишь чудом уцелел.
— Я хочу сделать тебе предложение, — сказал Долан, — и побыть еще недолго в мире.
Я молчал, пытаясь успокоиться.
— Эй, ты! — Его голос слегка дрожал. — Если ты еще здесь, отвечай! Тебя что, убудет от этого?
— Я здесь, — отозвался я. — Я вот думаю, что ты выстрелил шесть раз. Может, последнюю пулю ты все-таки приберег для себя. А может, у тебя их восемь или есть запасные обоймы.
Теперь настала его очередь замолчать. Затем:
— Что ты собираешься делать?
— Думаю, ты уже догадался, — ответил я. — Последние тридцать шесть часов я копал самую большую в мире могилу и теперь намерен похоронить тебя в ней вместе с твоим вонючим «кадиллаком».
Он еще скрывал ужас в своем голосе. Я хотел, чтобы этот ужас прорвался.
— Может, сперва послушаешь мое предложение?
— Послушаю. Через пару секунд. Я еще должен кое-что сделать.
Я вернулся к фургону и достал лопату.
Когда я подошел к краю ямы, он кричал, словно в молчащую телефонную трубку:
— Робинсон! Робинсон! Робинсон!
— Я здесь, — сказал я. — Говори. Я послушаю. А когда закончишь, я сделаю тебе контрпредложение.
Когда он заговорил, голос его звучал веселее. Если я сделаю контрпредложение, значит, стану обсуждать сделку. А коль обсуждается сделка, значит, он на полпути к свободе.
— Предлагаю тебе миллион долларов, если ты меня выпустишь отсюда. Но, что не менее важно…
Я швырнул лопату земли на крышу «кадиллака». Камешки ударились в маленькое заднее окно и со звоном отскочили. Грязь забилась в щель крышки багажника.
— Что ты делаешь? — встревоженно спросил он.
— Ленивый делает работу дважды, — объяснил я. — Занимаюсь делом, пока слушаю тебя.
Я снова копнул грязь и сбросил новую лопату.
Теперь Долан заговорил быстрее, более напряженным голосом:
— Миллион долларов и моя личная гарантия, что тебя никто не тронет… ни я, ни мои люди, ничьи другие люди.
Руки у меня больше не болели. Это было восхитительно. Я работал в быстром темпе, и уже через пять минут задняя часть «кадиллака» была полностью засыпана землей. Забрасывать ее обратно, даже вручную, гораздо легче, чем вынимать.
Я остановился на секунду, опершись на лопату.
— Говори.
— Слушай, это же идиотизм, — сказал он, и теперь растерянность явственно ощущалась в его голосе. — Полный идиотизм.
— Ты совершенно прав, — согласился я и бросил еще лопату.
Он продолжал дольше, чем я считал способным любого человека говорить, убеждать, подлизываться, — но все бессвязнее по мере того, как все больше песка и глины насыпалось поверх заднего окна, все чаще повторяясь, перескакивая с одного на другое, то и дело заикаясь. Один раз дверца распахнулась и ударилась в стенку раскопа. Я увидел руку с черными волосами на запястье и рубиновым кольцом на безымянном пальце. Я быстро высыпал четыре лопаты в образовавшуюся щель. Отчаянно ругаясь, он захлопнул дверцу.
Вскоре он сломался. Видимо, до него дошло, что означает звук сыплющейся земли. Ну да, конечно. Внутри «кадиллака» он должен ощущаться гораздо сильнее. Комья и камешки грохочут по крыше и пролетают мимо окна. Видимо, до него дошло, что он сидит в обитом кожей восьмицилиндровом гробу.
— Выпусти меня! — завопил он. — Пожалуйста! Я не выдержу! Выпусти меня!
— Ты готов принять контрпредложение? — спросил я.
— Да! Да! Господи! Да! Да! Да!
— Кричи. Вот мое контрпредложение. Вот чего я хочу. Кричи для меня. Если будешь кричать очень громко, я тебя выпущу.
Он пронзительно завопил.
— Неплохо! — искренне оценил я. — Но далеко еще до того, что нужно.
Я снова начал копать, швыряя лопату за лопатой на крышу «кадиллака». Комья осыпались по ветровому стеклу, заполняя щель между ним и дворниками.
Он снова заорал, еще громче, заставив меня гадать, может ли человек так вопить и не порвать гортань.
— Очень неплохо, — заметил я, удваивая усилия. Я улыбался, несмотря на боль в спине. — Ты можешь выбраться, Долан, — действительно можешь.
— Пять миллионов. — Это были последние связные слова, которые я услышал от него.
— Нет, — ответил я, наклонившись над лопатой и отирая пот со лба запястьем грязной руки. Теперь земля покрывала машину почти по крышу. Похоже было на взрыв сверхновой… или на то, что огромная коричневая рука зажала «кадиллак» Долана. — Но если ты мог бы издать звук такой же силы, как, скажем, девять шашек динамита, прикрепленные к системе зажигания «шевроле» 1968 года, то я мог бы выпустить тебя, и ты вправе на это рассчитывать.
Итак, он вопил, а я засыпал землей «кадиллак». Какое-то время он действительно орал очень громко, хотя, по-моему, ни разу не выходило больше чем на две шашки динамита, прикрепленные к системе зажигания «шевроле» 1968 года выпуска. Ну на три максимум. А к тому времени, как я засыпал последний молдинг на «кадиллаке» и остановился, чтобы взглянуть на прикрытый грязью горб посреди ямы, он мог издавать только какие-то хрипы и обрывки ругательств.
Я проверил время. Час дня с чем-то. Руки у меня снова кровоточили, и черенок лопаты сделался скользким. Порыв ветра насыпал мне в глаза пригоршню песка, и я отшатнулся. Сильный ветер в пустыне производит крайне неприятный звук — угрюмое жужжание, которое никогда не прекращается. Похоже на голос привидения-недоумка.
Я склонился над ямой.
— Долан?
Молчание.
— Кричи, Долан.
Сначала никакого ответа — потом поток грубой ругани.
— Отлично!
Я вернулся к фургону, завел его и проехал полторы мили до места, где стояла дорожная техника. По пути я включил WKXR из Лас-Вегаса — единственную радиостанцию, которую принимал приемник в моей машине. Барри Манилов рассказывал, что он сочиняет песни, которые поет весь мир, — утверждение, к которому я отнесся с некоторой долей скепсиса, а потом передали прогноз погоды. Ожидался сильный ветер; водителей на основных трассах между Лас-Вегасом и Калифорнией призывали к осторожности. Видимость может ухудшиться из-за песчаных заносов, сказал диск-жокей, но чего действительно следует опасаться, так это резких порывов ветра. Я понимал, о чем он говорит, потому что они действительно раскачивали фургон.
Вот и мой ковшовый погрузчик «кейс-джордан», — я уже считал его своим. Я влез в кабину, напевая мелодию Барри Манилова, и снова свел синий и желтый проводки. Погрузчик завелся сразу. На сей раз я не забыл снять передачу. «Неплохо, белый, — раздался у меня внутри голос Тинка. — Кое-что усвоил».
Да, именно так. Я все время усваиваю.
С минутку я посидел, рассматривая катившиеся по пустыне барашки песка, прислушиваясь к ворчанию двигателя и размышляя, что там поделывает Долан. В конце концов, это был его Великий Шанс. Попытаться разбить заднее стекло или перебраться на переднее сиденье и попробовать выбить ветровое стекло. Я засыпал и то, и другое песком и глиной где-то на полметра, но попытаться можно. Это зависело от того, в какой степени он спятил к данному моменту, а этого я не знал и потому не особенно беспокоился. Волновали меня другие вещи.
Я поставил погрузчик на скорость и направился по шоссе к траншее. Добравшись туда, я побежал и заглянул в яму, втайне опасаясь увидеть спереди или сзади засыпанного «кадиллака» дыру размером с человека, через которую выбрался Долан.
Мои земляные работы были не тронуты.
— Долан, — позвал я достаточно твердым, как я надеялся, тоном.
Ответа не было.
— Долан!
Молчание.
«Он застрелился, — подумал я, испытывая горькое разочарование. — Застрелился или умер от страха».
— Долан?
Из могилы донесся хохот — громкий, неудержимый, самый настоящий хохот. У меня мороз пошел по коже. Так смеется человек, который лишился разума.