Он все хохотал своим хриплым голосом. Потом заорал и снова начал смеяться. Наконец, он стал делать и то и другое сразу.
Некоторое время я смеялся вместе с ним, а может быть, плакал, а ветер смеялся и плакал над нами обоими.
Потом я вернулся в «кейс-джордан», опустил ковш и принялся засыпать его по-настоящему.
Четыре минуты спустя нельзя было даже различить форму «кадиллака». Оставалась просто яма, полузасыпанная землей.
Мне казалось, будто я что-то слышу, но из-за ветра и рева двигателя в этом нельзя было быть уверенным. Я встал на колени, потом лег на землю, приложив ухо к тому, что осталось от ямы. Глубоко внизу, под двумя метрами земли, Долан все еще смеялся. Звуки напоминали междометия в комиксах: «Хи-хи-хи, а-ах-ха-ха». Может, были и какие-то слова. Трудно сказать. Тем не менее я смеялся и кивал.
— Кричи, — шептал я, — кричи, если хочешь. — Но вскоре этот слабый смех, просачивавшийся из-под земли, подобно ядовитым испарениям, исчез.
Меня вдруг охватил ужас — Долан позади меня! Да, каким-то образом Долан оказался позади! И не успею я обернуться, как он сбросит меня в яму и…
Я вскочил и развернулся, пытаясь сжать израненные руки в кулаки.
Ветер швырнул мне в лицо пригоршню песка.
Больше ничего.
Я вытер лицо грязной рубашкой, вернулся в кабину погрузчика и продолжил работу.
Задолго до темноты я заполнил выемку. Даже осталось немного земли, хотя много ее и разнес ветер, из-за объема, занятого «кадиллаком». Дело шло быстро… так быстро…
Мысли у меня путались в какой-то горячке, когда я уводил погрузчик обратно, проехав точно над местом, где похоронил Долана.
Я поставил погрузчик на прежнее место, снял рубашку и протер все металлические детали в кабине, пытаясь уничтожить отпечатки пальцев. Не знаю точно, зачем я это сделал, поскольку отпечатки, конечно остались в сотне других мест на площадке. Затем в глубоком коричневатом мраке этих грозовых сумерек я вернулся в фургон.
Я открыл заднюю дверцу, увидел скорчившегося там Долана и с воплем отскочил, закрывая лицо одной рукой. Мне казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди.
Ничто — никто не появился. Ветер со стуком захлопнул дверь, словно последнюю ставню дома с привидениями. Наконец я вполз туда с бешено колотящимся сердцем и осмотрелся. Ничего там не было, кроме разной ерунды, которую я набросал туда — дорожной мигалки с разбитыми лампочками, домкрата, ящика с инструментами.
— Надо держать себя в руках, — тихо произнес я. — Держать себя в руках.
Я ждал, что Элизабет скажет: «Все будет в порядке милый»… что-нибудь вроде этого… но ничего не услышал, кроме ветра.
Я пошел в кабину, завел мотор и подъехал к раскопу. Дальше не мог заставить себя двинуться. Хотя я сознавал, какая это несусветная глупость, во мне крепло убеждение, что Долан сидит в фургоне. Я не отрывал глаз от зеркала заднего вида, пытаясь различить его тень.
Ветер все крепчал, сильно раскачивая фургон. Пыль пустыни, которую он гнал перед собой, в свете фар походила на дым.
Наконец, я съехал на обочину, вышел и запер все двери. Я знал, что спать вне машины — сумасшествие, но спать внутри фургона не мог. Просто не мог. И я заполз под фургон в спальном мешке.
Через пять секунд после того, как застегнул молнию, я спал мертвым сном.
Проснувшись от кошмара, который не помню — только руки, хватавшие меня за горло, — я обнаружил, что заживо похоронен. У меня был песок в носу, в ушах. Песок в горле душил меня.
Я завопил и подскочил, уверенный, что заключен не в спальном мешке, а в земле. Тут я ударился головой о днище машины, и на меня посыпались хлопья ржавчины.
Я выполз наружу и увидел зарю цвета закопченной церковной кружки. Спальный мешок улетел, словно перекати-поле, как только перестал испытывать мой вес. Я вскрикнул от удивления и бежал за ним метров десять, пока не сообразил, что совершаю чудовищную ошибку. Видимость не превышала десяти метров от силы. Дороги местами вообще не было видно. Я оглянулся на фургон: он казался размытым, словно сделанная сепией фотография призрачного города.
Я заковылял к нему, вынул ключ и открыл. Я все еще выплевывал песок, и меня сотрясал сухой кашель. Я завел мотор и медленно доехал до прежнего места. Мне не требовался прогноз погоды: все, о чем утром говорил диск-жокей, сбылось. Самая сильная песчаная буря за всю историю Невады. Все дороги закрыты. Оставайтесь дома, если только у вас нет крайней необходимости выехать, и в этом случае тоже оставайтесь.
Славное Четвертое июля.
«Останься. Ты сумасшедший, если собираешься уехать отсюда. Тебе засыплет глаза песком».
Я обязан использовать этот шанс. Замечательная возможность навсегда замести следы — в самых воспаленных видениях мне не являлось такой, но вот она есть, и я ею воспользуюсь.
Я достал три или четыре одеяла, оторвал от одного из них длинную широкую полосу и закрутил вокруг головы. Похожий на спятившего бедуина, я вылез наружу.
Все утро я сносил куски асфальта из кювета и складывал их поверх траншеи, стараясь делать это как можно точнее, будто каменщик, выкладывающий стену… или замуровывающий нишу. Носить было не особенно трудно, но каждый кусок мне приходилось выискивать, будто археологу, и каждые двадцать минут я прибегал в фургон, чтобы стряхнуть песок и промыть слезящиеся глаза.
Я медленно продвигался на запад от бывшего мелкого конца раскопа и к двенадцати — я начал в шесть — мне оставалось метров шесть. Ветер начал стихать, и кое-где уже различались обрывки синего неба.
Я носил и складывал, носил и складывал. Теперь я оказался над местом, где, по моим расчетам, находился Долан. Жив ли он еще? Сколько кубометров воздуха может удержать «кадиллак»? Сколько понадобится времени, пока этот объем не сможет больше поддерживать человеческую жизнь, учитывая, что оба спутника Долана не дышат?
Я присел на корточки. Ветер присыпал следы от шин «кейс-джордана», но полностью их не стер; где-то под этими трудно различимыми оттисками находился человек, который носил «ролекс».
— Долан, — дружески крикнул я, — я изменил свои планы и решил выпустить тебя.
Ничего. Никаких звуков. На сей раз точно мертв.
Я отошел за новым куском асфальта. Положив его и разгибаясь, я услышал, как из-под земли просачивается слабый, кудахчущий смех.
Я упал на землю лицом вниз — если бы у меня еще были волосы, они свалились бы на лицо — и некоторое время оставался в таком положении, прислушиваясь к его смеху. Звук доходил глухой, ровный.
Когда он прекратился, я пошел за следующим куском асфальта. На этом была желтая разделительная полоса, походившая на большое тире. Я опустился на колени.
— Ради Бога! — закричал он. — Ради Бога, Робинсон!
— Да, — с улыбкой произнес я. — Ради Бога.
Я точно подогнал этот кусок асфальта к соседнему и, сколько ни прислушивался, больше ничего не услышал.
В одиннадцать вечера я вернулся в свою квартиру в Лас-Вегасе. Я проспал шестнадцать часов, встал, пошел на кухню сварить кофе и свалился на пол, корчась от чудовищной боли в спине. Одной рукой я держался за поясницу, а другую прикусил зубами, чтобы заглушить собственные вопли.
Через некоторое время я пополз в ванную — раз я пробовал встать, но это вызвало новый жесточайший приступ — и, цепляясь за раковину, дотянулся до флакона эмпирина в аптечке.
Я сжевал три таблетки и открыл кран. Пока ванна наполнялась, я лежал на полу. Потом стянул пижаму и каким-то образом залез внутрь. В ванне я пролежал пять часов, в основном продремал. После ванны я мог ходить.
Немного.
Я пошел к ортопеду. Он сказал, что у меня смещены три диска и серьезное искривление нижней части позвоночника. Он пытался выяснить, не тренировался ли я, чтобы стать цирковым силачом.
Я ответил, что получил это, копаясь в саду.
Он направил меня в Канзас-Сити.
Я поехал.
Мне сделали операцию.
Когда анестезиолог поднес к моему рту резиновую маску, из ее шипящей черноты до меня донесся смех Долана, и я понял, что умру.