Она, просто ждала, пока я оклемаюсь, и продолжала вязать. Как будто уже сто раз видела такие сцены. Думаю, так и было.
Когда у меня перестало колотиться сердце, я открыла рот и сказала: «Я собираюсь уйти от мужа».
«Нет, — сказала она, — он от тебя уйдет. Ты его проводишь, и все. Держись, женщина. Будет немного денег. Ты думаешь, он сделал ребенка, но это совсем не он».
«Как?» — произнесла я, но это было все, что я могла сказать, и я все время повторяла это слово: «как-как-как», будто Джон Ли Хукер на старинной блюзовой пластинке. Даже теперь, через двадцать шесть лет, я помню запах этих старых полусгоревших свечей, и керосина из кухни, и этих выцветших обоев. Как она сидит в старинном синем платье в горошек, который когда-то был белым, но к тому времени приобрел желтоватый оттенок старых газет. Она была такая маленькая, но от нее исходило ощущение такой силы, словно яркий-яркий свет…
Марта поднялась, подошла к бару, сказала что-то Рею и вернулась с большим стаканом воды. Она осушила его одним махом.
— Лучше? — спросила Дарси.
— Немного, — Марта пожала плечами, потом улыбнулась. — Не стоит продолжать об этом. Если бы ты там была, ты бы почувствовала. Почувствовала ее.
«Как и что я делаю и почему ты вышла за это деревенское дерьмо, сейчас неважно, — сказала мне Мамаша Делорм. — Важно то, что ребенку надо найти истинного отца».
Всякий бы понял это так, что я гуляю от собственного мужа, но мне даже не пришло в голову злиться на нее, я была слишком поражена, чтобы злиться. «Что вы имеете в виду? — спросила я. — Джонни — истинный отец ребенка».
Она засопела и махнула на меня рукой (будто говоря «тьфу»): «В этом мужичке ничего истинного нет».
Тут она наклонилась в мою сторону, и я слегка обиделась. В ней было столько знания, и не очень приятного.
«Всякого ребенка, которого зачинает женщина, мужчина выстреливает из собственного клюва, девочка, — сказала она. — Это ты знаешь?»
Я считала, что в медицинских книжках про это пишут немного не так, но могла только качать головой вверх-вниз, словно она протянула руки через всю комнату и трясет мою голову, как грушу.
«Именно так, — сказала она, кивая при этом сама. — Так Богом предписано… как качели. Мужчина выстреливает деток из клюва, так что это его детки. Но женщина их вынашивает, и рожает, и воспитывает, так что это и ее детки. Так построен мир, но из каждого правила есть исключения, которые подтверждают правило, и вот одно из них. Тот, кто заронил в тебя ребенка, не будет ему истинным отцом, даже если он будет возле него. Он его возненавидит, забьет его до смерти еще в люльке, скорее всего потому, что будет знать, что это не его ребенок. Мужик не всегда это чует или видит, но это проявится, когда окажется, что ребенок не похож на него… а этот ребенок будет отличаться от неграмотного засранца Джонни Роузволла, как небо от земли. Так скажи мне, девочка, кто истинный отец ребенка?» И подалась в мою сторону.
Я могла только покачать головой и сказать, что не понимаю о чем она говорит. Но, видимо, что-то во мне — в той части мозга, которая может по-настоящему соображать только в мечтах, — понимало. Может, это я сейчас задним числом так думаю, но, видимо, нет. Кажется, на какое-то мгновение промелькнуло его имя.
Я возразила: «Не знаю, что вы от меня хотите — я ничего не знаю ни про истинных отцов, ни про ложных. Я даже не уверена, что беременна, но если и так, ребенок может быть только от Джонни, потому что он единственный мужчина, с которым я спала!»
Она откинулась в кресле, потом улыбнулась. Улыбка у нее была, как солнечный свет, и мне стало чуть легче.
«Я не хотела тебя обидеть, дорогая, — сказала она. — Даже в мыслях такого не держала. Дело в том, что у меня бывают видения, иногда очень сильные. Я сейчас заварю нам чай, и ты успокоишься. Тебе понравится. Я по-особому завариваю».
Я хотела ей сказать, что не хочу никакого чаю, но не могла. Мне вроде как не хватало сил открыть рот, и не было сил подняться на ноги.
В ее грязной крохотной кухоньке было темно, как в пещере. Я сидела на стуле у двери и смотрела, как она засыпает заварку в старый заварочный чайничек и ставит большой чайник на газовую плиту. Я там сидела и думала, что не хочу ничего, что она делает по-особому и что исходит из этой закопченной кухоньки. Я думала, что выпью глоток из вежливости и смотаюсь оттуда поскорее, чтобы уже никогда не вернуться.
Но тут она принесла две фарфоровые чашечки, чистенькие, как снег, и поднос с сахаром, и сливками, и свежими булочками. Она разлила чай, и он был крепким и хорошо пахнул. Я как бы проснулась и сама не заметила, как выпила две чашки и съела булочку.
Она тоже выпила чашку и съела булочку, и мы поболтали о более земных делах — какие у нас общие знакомые на улице, из каких мест в Алабаме я происхожу, какие магазины предпочитаю и все такое. Тут я взглянула на часы и увидела, что сижу уже полтора часа. Я поднялась, и тут у меня закружилась голова, и я снова упала на стул.
Дарси уставилась на нее круглыми глазами.
«Вы меня накачали наркотиком», — закричала я и обиделась, но обиженная часть была где-то глубоко внутри меня.
«Девочка, я хочу тебе помочь, — сказала она, — но ты не хочешь рассказать то, что мне необходимо знать, а я-то знаю, что ты не сделаешь того, что должна сделать, даже после того, как расскажешь, пока я тебя не заставлю. Вот я и настроила тебя. Ты чуток подремлешь, и все, но перед этим ты скажешь мне имя истинного отца твоего ребенка».
И вот, сидя на ободранном плетеном стуле и слушая городской шум и грохот за окном, я увидела его так же четко, как вижу тебя, Дарси. Его звали Питер Джефферис, и был он такой же белый, как я черная, такой же высокий, как я маленькая, такой же образованный, как я невежественная. Мы различались абсолютно всем, чем только мыслимо, за единственным исключением — мы оба происходили из Алабамы, я из Бабилона в болотах на границе с Флоридой, а он из Бирмингема. Он даже не знал, что я существую, — для него я была всего лишь черной женщиной, которая убирает люкс, где он всегда останавливался, на одиннадцатом этаже этого отеля. Что касается меня, мне только и хотелось не попадаться ему на глаза, потому что я слышала его разговоры и видела его дела и прекрасно знала, что это за человек. Дело даже не в том, что он не стал бы пить из стакана, которым пользовался черный, не вымыв его предварительно; этого я навидалась в свое время. Просто в его характере были такие черты, для которых не имеет значения черная кожа у человека или белая. Он принадлежал к племени сукиных сынов, а у этого племени кожа бывает любого цвета.
Знаешь что? Он очень похож на Джонни, вернее, Джонни был бы именно таким, будь он половчее и получи образование, и вложи в него Бог большой талант вместо пустой головы для наркотиков и носа для бабских прелестей.
Я о нем вовсе не думала, лишь бы держаться от него подальше. Но когда Мамаша Делорм склонилась надо мной так низко, что я чуть не задохнулась от запаха корицы, который шел изо всех ее пор, его имя вырвалось у меня мгновенно. «Питер Джефферис, — сказала я. — Питер Джефферис, мужчина, который живет в номере 1163, когда не пишет книги у себя в Алабаме. Он истинный отец. Но он же белый!»
Она нагнулась еще ниже и сказала: «Нет, милая. Белых мужиков вообще нет. Внутри они все черные. Ты этому не веришь, но это правда. В душе у них всегда полночь, даже средь ясного дня. Но мужчина может зажигать свет ночью, и поэтому то, что выходит из мужчины, чтобы сделать ребенка в женщине, белое. Истинному цвет не важен. Теперь закрой глаза, дорогая, потому что ты устала — ты так устала. Ну! Скажи! Ну! Не сопротивляйся! Мамаша Делорм ничего плохого тебе не сделает, детка! Просто кое-что вложит тебе в руку. Ну нет, не смотри, только возьми в руку». И я это взяла — что то квадратное, на ощупь стеклянное или пластиковое.