«Ты все вспомнишь, когда настанет время вспомнить. Теперь спи… Т-с-с… засыпай… тс-с-с…»
— Вот и все, — продолжала Марта. — Следующее, что я помню, — я бежала по этим ступенькам, будто за мной черти гнались. Не помню, от чего я убегала, но это неважно, главное, что я убежала. Потом я приходила туда только раз и ее не видела.
Марта замолчала, и они обе напоминали женщин, пробудившихся от одного и того же сна. «Пятерка» начала заполняться — было около пяти, и служащие заходили выпить после работы. Хотя и не высказывая этого вслух, обе испытывали желание уйти куда-нибудь в другое место. Они были не в форменных халатах, но все равно были чужими среди этих мужчин с их разговорами об акциях, облигациях и сертификатах.
— У меня дома запеканка и шесть банок пива, — предложила Марта с внезапной робостью. — Первое можно подогреть, второе охладить… если хочешь дослушать до конца.
— Дорогая, по-моему, я должна дослушать, — произнесла Дарси с нервным смехом.
— А по-моему, я должна досказать, — ответила Марта, но она не смеялась. И даже не улыбнулась.
— Я позвоню мужу. Скажу, что приду поздно.
— Позвони, — сказала Марта, и пока Дарси звонила, проверила сумку, чтобы убедиться, что бесценное сокровище еще на месте.
Запеканка — сколько они вдвоем могли одолеть — была съедена, пиво выпито. Марта еще раз спросила Дарси, уверена ли она, что хочет дослушать. Та подтвердила.
— Потому что это не очень приятно. Скажу тебе откровенно. Это хуже, чем в тех журнальчиках, которые холостяки оставляют в номере.
Дарси знала о каких журнальчиках идет речь, но не могла себе представить свою подругу-чистюлю в связи с тем, что там изображалось. Они взяли еще по банке пива, и Марта заговорила снова.
— Я вернулась домой, еще не отойдя от сна, и поскольку не могла вспомнить ничего, что происходило у Мамаши Делорм, приняла самое разумное решение — считать, что все это мне привиделось. Но порошок, который я отсыпала из флакончика Джонни, не был привидением; он так и лежал в кармашке платья, завернутый в целлофан от пачки сигарет. Я только хотела избавиться от него без всяких там ведьм. Я, может, и не часто залазила в карманы Джонни, но он то в мои забирался постоянно, потому что я держала в заначке пару долларов, за которыми он охотился.
Но это было не все, что я нашла в своем кармане, — там было что то еще. Я вынула его, посмотрела и убедилась, что действительно была у нее, хотя и не помнила, что именно там происходило.
Это была маленькая пластмассовая коробочка с прозрачной крышкой. В ней не было ничего, кроме засушенного сморщенного гриба, — хотя, наслушавшись, что говорила Тавия об этой женщине, я бы не удивилась, если бы это оказалась поганка, из тех, что могут причинять по ночам такие ужасные колики, что, кажется, лучше уж сразу умереть, как иногда и происходит.
Я решила зарыть это поглубже на дне комода рядом с нюхательным порошком, но, когда дошло до дела, не смогла. Было такое чувство, что старуха находится рядом в комнате и велит мне не делать этого. Меня даже подмывало заглянуть в зеркало в гостиной, чтобы убедиться, не стоит ли она за спиной.
В конце концов я высыпала порошок в кухонную раковину, а пластиковую коробочку положила в шкафчик над раковиной. Я встала на цыпочки и запихнула ее как можно дальше — под самую стенку. И забыла о ней.
Она замолкла, нервно постукивая пальцами по столу, потом продолжила:
— Наверно, надо больше рассказать тебе о Питере Джефферисе. Роман моего Пита о Вьетнаме и о том, что он знает об армии из собственного опыта; книги Питера Джеффериса все были о том, что он сам называл Большой Второй, когда провожал своих пьяных друзей. Первый роман он написал, когда еще служил в армии, и опубликовал в 1946 году. Назывался он «Сияние неба».
Дарси долгое время молча смотрела на нее, а затем переспросила:
— Действительно?
— Да. Теперь видишь, куда я клоню. Может, ты лучше поймешь насчет истинных отцов. «Сияние неба» — «Сияние славы».
— Но если твой Пит читал книгу этого Джеффериса, разве не вероятно, что…
— Конечно, вероятно, — сказала Марта, делая рукой тот же жест «тьфу», — но не произошло. Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать. Ты либо поверишь, когда я закончу, либо нет. Я только хочу тебе немного рассказать об этом человеке.
— Давай, — ободрила ее Дарси.
— Я видела его очень часто с 1957 года, когда начала работать в «Пале», и до 1968-го, когда у него стало плохо с сердцем и печенью. При том, как он пил и вел себя, удивительно, что это не началось гораздо раньше. В 1969 году он приезжал всего раз пять, и я помню, как плохо он выглядел — он никогда не был толстым, но теперь так усох, что был похож на согнутую струну. И все равно пил, несмотря на совершенно желтое лицо. Я слышала, как он кашляет и рвет в ванной, а иногда кричит от боли, и думала про себя: «Вот и все; он должен увидеть, до чего себя довел; он бросит это». Но он так и не бросил. В 1970 году он был только два раза. С ним был мужчина, который за ним ухаживал. И все равно пил, хотя стоило посмотреть на него краем глаза, чтобы понять — это не для него.
Последний раз он появился в феврале 1971 года. С ним был уже другой мужчина; первый, думаю, уже не выдержал. Джефферис был в инвалидном кресле. Когда я заглянула в ванную в его номере, то увидела, что там сушатся прорезиненные подштанники. Когда-то он был красавцем, но те времена давно прошли. В последнее время он выглядел меченым — понимаешь, о чем я говорю?
Дарси кивнула. Такие типы иногда попадаются на улице с мешком подмышкой, в облезлых пальто.
— Он всегда останавливался в 1163-м — угловом люксе с видом на Крайслер-билдинг, и я всегда убирала у него. Через некоторое время он даже стал звать меня по имени, но это ничего не значило — просто у меня была табличка на груди, а он умел читать, только и всего. Не думаю, чтобы он всерьез замечал меня. До 1960 года он всегда оставлял два доллара на телевизоре, когда уходил. Потом, до 1964 года, оставлял три. Потом дошло до пятерки. Это были неплохие чаевые по тому времени, но он не вознаграждал меня лично, он просто следовал обычаю. Для таких людей очень важно поступать так, как принято. Он давал чаевые точно так же, как пропускал даму вперед; не сомневаюсь, что в детстве он прятал молочные зубы под подушку — по этой же причине. Разница только в том, что я была убирающая фея, а не фея, которая растит зубы.
Он приезжал договариваться с издателями, иногда с киношниками или телевизионщиками, потом созывал своих друзей — были среди них издатели, были литературные агенты и писатели вроде него, — и устраивал пьянки. Я-то об этом знаю, потому что наутро убирала этот бардак — десятки пустых бутылок (в основном виски «Джек Дэниелс»), миллионы окурков, туалетную бумагу в раковине и унитазе, — все вверх дном. Как-то вывалили в унитаз целое блюдо огромных креветок. Всюду битое стекло, а на диване и на полу храпят упившиеся.
В основном бывало так, но иногда пьянка еще продолжалась, когда я заходила убирать в десять тридцать утра. Он впускал меня, и я пыталась как-то навести порядок. Никаких женщин там не было — это строго запрещалось; они только пили и говорили о войне. Как они попали на войну. Кого они знали на войне. Где они были на войне. Кого убили на войне. То, что они видели на войне, они никогда не рассказывали своим женам (хотя черной горничной, которая присутствовала при их разговорах, они не стеснялись). Иногда — изредка — они играли в покер по крупной, но и делая ставки, и повышая их, и блефуя, они все равно говорили о войне. Пять или шесть игроков с раскрасневшимися лицами, как могут краснеть лица только у белых мужчин, когда они наклюкаются до чертиков, сидят за столом со стеклянным верхом, расстегнув воротнички и распустив галстуки, а на столе такая куча денег, какую женщина, вроде меня, за всю жизнь не увидит. И как они разговаривали о своей войне! Точно так же, как молодые девицы болтают о своих мужчинах.
Дарси сказала, что ей непонятно, почему администрация не выгоняла Джеффериса, хоть он и знаменитый писатель, — она очень строго относится к таким делам, а в прежние годы, как она слышала, была еще жестче.