— Нет, нет, нет, — слегка улыбнулась Марта. — Ты не поняла. Ты думаешь, что они вели себя, как какая-нибудь рок-группа, которая рвет шторы в клочья и швыряет диваны в окно. Джефферис не был рядовым, как мой Пит; он учился в Вест-Пойнте, пришел на войну лейтенантом, а вернулся майором. Он был аристократ, из старинной южной семьи, знаешь, у которых дворец весь увешан картинами, все ездят на лошадях и строят из себя благородных. Он знал четыре способа завязывать галстук и умел правильно наклоняться, когда целовал даме ручку. Он был светский человек, говорю тебе.
Рот Марты при этих словах слегка скривился, выражая презрение и брезгливость.
— Он и его приятели иногда действительно шумели, но до настоящего буйства почти не доходило — тут есть разница, хотя ее трудно объяснить, и они никогда не теряли над собой контроль. Если сосед жаловался — а сосед мог быть только один, потому что это угловой номер, — и дежурная по этажу заходила в номер Джеффериса и просила джентльменов вести себя немного потише, они всегда успокаивались. Понимаешь?
— Да.
— И это еще не все. Отель экстракласса обслуживает таких людей, как мистер Джефферис. Он охраняет их. Они могут спокойно гулять у себя — с выпивкой, с картами, а то и с наркотиками.
— Он принимал наркотики?
— Не знаю. Под конец их было много, но все с аптечными наклейками. Я к тому веду, что светская жизнь — я говорю о светской жизни в представлении белого джентльмена с Юга — требует соответствующего класса обслуживания. Он с давних времен останавливался в «Пале», и если, ты думаешь, что для администрации имело значение то, что он был знаменитым писателем, то это потому, что ты не так давно работаешь в «Пале», как я. То, что он знаменитость, для них играло роль, но очень небольшую. Главное же было то, что он останавливался в отеле с давних времен, и его отец — крупный землевладелец из Портервилла — тоже всегда останавливался у них. Те, кто в те времена управлял отелем, верили в традиции. Нынешние тоже говорят, что верят в традиции, и поступают так, когда им выгодно, но те действительно верили. Когда они узнавали, что мистер Джефферис приезжает Южным экспрессом из Бирмингема, они делали так, чтобы соседний номер оставался пустым, если только отель не был переполнен до отказа. С него не брали плату за пустой соседний номер; они просто старались избавить его от неприятной необходимости просить своих приятелей взять на полтона ниже.
Дарси медленно покачала головой:
— Поразительно.
— Ты не веришь, дорогая?
— Да нет, верю, но все равно поразительно.
Горькая, презрительная усмешка снова появилась на лице Марты Роузволл:
— На самом-то деле этой светскости было маловато… этого обаяния времен гражданской войны. Но, конечно, он был воспитанный человек, он никогда не орал гадости в окно и не пересказывал друзьям старые анекдоты, которые слышал по телевизору.
Он терпеть не мог черных, как и положено южному джентльмену… но помнишь, я говорила, что он принадлежал к племени сукиных сынов? Если уж Питер Джефферис кого ненавидел, то тут ни при чем дискриминация. Когда убили Джона Кеннеди, Джефферис был здесь и на радостях закатил пьянку. Пришли все его приятели, и на следующее утро она еще продолжалась. Я не могла вынести эти их разговорчики — мол, как было бы здорово, если бы кто-нибудь прикончил братца Кеннеди, который не успокоится, пока не добьется, чтобы каждый белый мальчишка занимался сексом, слушая «Битлов» по стерео, а цветные (так они называли черный народ — «цветные», а я терпеть не могу это сюсюкающее словечко) бегали по улицам, держа в каждой руке по телевизору.
Я еле сдерживалась, чтобы не заорать на него. Я заставляла себя помалкивать, делать свое дело и поскорее сматываться оттуда; я приказывала себе помнить, что этот человек — истинный отец моего Пита, и что Питу всего три года, и мне нужна эта работа, а я потеряю ее, если раскрою рот.
Тогда один из них сказал: «А после Боба мы доберемся до его сопливого братца с конфеткой в заднице!», а другой добавил: «Прикончим всех братцев — ох, и погуляем тогда!»
«Точно! — закричал Джефферис. — А когда повесим последнюю голову на последнем зубце стены замка, закатим такую пьянку, что придется снять зал Мэдисон-сквер-гарден!»
Мне пришлось уйти. У меня раскалывалась голова, а живот свело судорогой — так я сцепила зубы, чтобы не закричать. Я единственный раз в жизни оставила неубранным номер, но иногда быть черной лучше: они не замечали, что я там, и, разумеется, не заметили, что я ушла.
И снова та же горькая, презрительная усмешка.
— Не представляю, как можно такого человека называть аристократом даже в шутку, — сказала Дарси, — или считать его истинным отцом твоего еще не рожденного ребенка, как бы ни складывались обстоятельства. Мне он кажется просто скотиной.
— Нет! — резко возразила Марта. — Он не был скотиной. Он был человек. В некоторых отношениях — почти во всех — плохой человек, но тем не менее человек. И он делал то, что можно без всякой скидки считать настоящим аристократизмом, хотя делал он это исключительно в своих книгах.
— Да ну! — Дарси неодобрительно взглянула на Марту из-под нахмуренных бровей. — Ты читала какую-нибудь из его книг?
— Дорогая, я прочла их все. К тому времени, когда я пришла к Мамаше Делорм с этим белым порошком в декабре 1959 года, у него было написано только три, но две из них я читала. Он ведь писал еще медленнее, чем я читала. — Она хмыкнула. — А читала-то я медленно!
Дарси подозрительно осмотрела книжный шкаф Марты. Там были книги Элис Уокер и Риты Мэй Браун, «Липовые холмы» Глории Нейлор и «Поломанный радиоприемник с желтой спинкой» Ишмаэля Рида, но преобладали романы в мягких обложках и детективы Агаты Кристи.
— Похоже, ты не очень жалуешь книги про войну, Марта.
— Конечно, — ответила та. Она встала и открыла еще пиво. — Я тебе скажу любопытную вещь, Ди: будь он хорошим человеком, я вряд ли прочла хоть одну из его книг. Более того, будь он хорошим человеком, вряд ли бы он хорошо писал.
— О чем ты говоришь, женщина?
— Я не могу объяснить. Просто слушай, ладно?
— Ладно.
— До убийства Кеннеди меня мало волновало, что он за человек. К лету 1958 года я его уже знала. К тому времени я поняла, как плохо он думает о людях — не о своих друзьях, за тех он бы душу отдал, а обо всех прочих. Все только и делают, что гоняются за длинным долларом, говорил он, делают деньги, делают деньги, делают деньги. Похоже было, в его компании считали, что делать деньги — это что-то очень предосудительное, хотя они проигрывали в покер целые кучи этих денег. Так что сами они, я подозреваю, делали их немало, в том числе и он сам.
Под маской лощеного южного джентльмена таилась грязная душа — он считал, что те, кто старается сделать что-то хорошее, круглые идиоты, терпеть не мог черных и евреев и считал, что мы должны сбросить на русских водородную бомбу раньше, чем они это сделают с нами. «А почему бы и нет?» — говорил он. Для него они были «недочеловеками». В это число он включал евреев, черных, итальянцев, индейцев и вообще всех, кто летом отдыхал не в Новой Англии.
Я слушала, как он несет высокопарным тоном всю эту чушь и, естественно, гадала, как он стал знаменитым писателем… как он вообще мог быть писателем. Я хотела знать, что в нем видят критики, но гораздо больше меня интересовало, что в нем видят простые люди, вроде меня, — те, кто расхватывает его книги, как пирожки. И я решила разобраться сама. Я пошла в библиотеку и взяла его самую первую книгу — «Сияние неба».
Я думала, что это окажется очередной сказкой о новом платье короля, но нет. Книга была о пяти парнях и о том, что с ними было на войне, и что было в это же время с их женами и девушками. Когда я увидела на обложке, что книга про войну, я ужаснулась, потому что решила, что найду там всю ту ерунду, которую они рассказывали друг Другу.