— И оказалось не так?
— Я прочитала страниц двадцать и подумала: «Ничего хорошего. Не так плохо, как я думала, но ведь ничего не происходит». Прочитала еще сорок страниц и… увлеклась. Когда я посмотрела на часы, была уже полночь и я одолела двести страниц. Я подумала: «Пора спать, Марта. Тебе вставать в половине шестого». Но я прочла еще тридцать страниц, хотя глаза у меня совсем слипались, а в четверть второго встала почистить зубы.
Марта помолчала, посмотрела на огоньки за темным уже окном; глаза у нее затуманились от воспоминаний, губы плотно сжались. Она тряхнула головой.
— Я не представляла, как может человек, с которым в жизни так скучно разговаривать, писать так, что невозможно отложить книгу, не прочитав до самого конца. Как отвратительный, бездушный человек выписывает такие живые характеры, таких героев, что плачешь, когда они погибают. Когда под конец в «Сиянии неба» Ноа сбило такси через месяц после возвращения с войны, я действительно плакала. Я не представляла, как такой грязный циник, как Джефферис, заставляет так переживать из-за того, чего на самом деле вовсе не было — что он сам придумал. И еще было в этой книге что то такое… как солнечный свет. В ней было много боли и грязи, но была и радость… и любовь…
Дарси поразило, как она смеется.
— Тогда в отеле был швейцар по имени Билли Бек, приятный парень, который заочно учился в Фордхэмском университете. Мы с ним иногда разговаривали…
— Он был из наших?
— Нет, конечно, — Марта снова рассмеялась. — В «Пале» не было черных швейцаров до 1965 года. Черные носильщики, коридорные и сторожа на стоянке были, но не швейцары. Это не соответствовало. Джентльменам, вроде Джеффериса, не понравилось бы.
Как бы там ни было, я спросила Билли, как это человек может так замечательно писать, будучи в жизни последней сволочью. Билл спросил, знаю ли я пузатого диск-жокея с тонким голоском, а я сказала, что не понимаю, о чем это он. Тогда он сказал, что не может ответить на мой вопрос, но вот что его профессор говорил о Томасе Вулфе. Этот профессор сказал, что многие писатели, и Вулф в том числе, сами по себе пустое место, пока не сядут за стол и не возьмут в руки перо. Для этих типов перо — все равно что стол с телефонами для телекомментатора Кларка Кента. Он сказал, что Томас Вулф был… — Она запнулась, потом хмыкнула, — он был как божественный колокольчик. Колокольчик сам по себе висит и висит, но когда подует ветер, издает чудесный звук.
Думаю, это относится и к Питеру Джефферису. Он был аристократом, его так воспитали, и он действительно им был, только не отдавал себе отчета в том, что в нем было действительно лучшего. Просто Бог вложил в него это, а он расходовал. Можешь мне не верить, но я тебе скажу: прочтя пару его книг, я начала жалеть его.
— Жалеть?
— Да. Потому что прекрасные книги писал человек, который был отвратителен, как смертный грех. Он действительно напоминал моего Джонни, только Джонни был счастливее, потому что не мечтал о лучшей жизни, а Джефферис мечтал. Книги были его мечтами, в них он позволял себе верить в то хорошее, что наяву высмеивал и презирал.
Она предложила Дарси еще пивка. Та отказалась.
— Что ж, захочешь — скажешь. И, наверное, захочешь, потому что сейчас услышишь неаппетитные вещи.
— Еще об этом человеке, — добавила Марта. — Он не был сексуален. По крайней мере, так, как это принято считать.
— Ты хочешь сказать, он был…
— Нет. Он не был гомиком, или голубым, или как это еще сейчас принято называть. Его не влекло к мужчинам, но и к женщинам тоже не влекло. За все время, что я у него убирала, я всего два-три раза находила окурки со следами помады и чувствовала запах духов от подушки. И еще мне попался в ванной карандаш для век — он закатился в угол. Думаю, это были проститутки (от подушек не пахло духами, которые употребляют порядочные женщины), но два-три раза за столько лет — это совсем немного, правда?
— Нет, конечно, — согласилась Дарси, вспоминая, сколько она находила трусов под кроватью, плавающих в унитазах презервативов и накладных ресниц на подушках.
Марта на некоторое время задумалась, потом продолжала:
— Вот что я тебе скажу! Этот человек испытывал влечение к самому себе! Звучит дико, но это факт. И этого добра у него хватало — судя по простыням, которые я меняла.
Дарси кивнула.
— И всегда была баночка кольдкрема в ванной или на тумбочке. Думаю, он им пользовался потом. Чтобы кожа не трескалась.
Обе женщины переглянулись и вдруг истерически захохотали.
— Ты уверена, что было именно так, дорогая? — спросила наконец Дарси.
— Я же сказала — кольдкрем, а не вазелин, — уточнила Марта, и они смеялись еще минут пять, пока не потекли слезы.
Но на самом деле это было отнюдь не смешно, и Дарси это знала. И когда Марта продолжила, она просто слушала, не в силах поверить ее словам.
— Это было через неделю после того, как я побывала у Мамаши Делорм, а может, и через две, — говорила Марта. — Я не помню. К тому времени я уже убедилась, что беременна — меня не рвало, ничего такого не было, но я это чувствовала. Это чувство возникает не там, где ты думаешь. Похоже, десны, и пальцы ног, и переносица докладывают остальному телу, что происходит. Или захочешь отбивную в три часа дня, а потом увидишь ее и удивляешься: мол, что это такое? Ну, ты-то это знаешь. Но я ничего не говорила Джонни — знала, что придется сказать, но боялась.
— Я тебя не осуждаю, — заметила Дарси.
— Я была в спальне у Джеффериса и, пока убирала, думала? как преподнести Джонни новость о ребенке. Джефферис куда-то ушел — может быть, на совещание с издателем. Кровать была двуспальная, смятая с обеих сторон, но это ничего не значило: Джефферис очень беспокойно спал. Иногда я находила простыню затолканной под матрац.
Я сняла покрывало и два одеяла под ним — он всегда был мерзляк и укрывался всем, чем только мог, — и добралась до простыни. Она была в пятнах, отчасти уже высохших.
Я рассматривала ее… не знаю, сколько времени. Я была как под гипнозом. Я ясно видела, как он лежит один после того, как приятели разошлись по домам, и ощущает запах дыма после них и собственного пота. Вот он лежит на спине и вдруг начинает заниматься любовью с мадам Кулак. Я это увидела так же четко, как вижу тебя, Дарси; единственное, чего я не различала, — какие картины он себе при этом представлял… а зная, что он говорил и как вел себя, когда не писал свои книги, я рада, что не различала этого.
Дарси замерла, слушая ее.
— Потом меня охватило это… это чувство. — Она задумалась, потом медленно и решительно повела головой. — Это прозвучало во мне, как приказ. Это все равно что захотеть отбивную в три часа дня, или мороженое с солеными огурцами в два часа ночи, или… А тебе что хотелось, Дарси?
— Шкурку от ветчины, — пробубнила Дарси, не разжимая губ, словно они у нее замерзли. — Муж пошел, очень долго искал, притащил мне чуть ли не мешок этих шкурок, и я тут же их стрескала.
Марта кивнула и заговорила снова. Дарси стремглав бросилась в уборную, где после краткой заминки извергла все выпитое накануне пиво.
«Нельзя так распускаться, — думала она, с трудом нащупывая сливную ручку. — Не надо думать о похмелье. — И тут же сразу: — Как теперь смотреть ей в глаза? Как я собираюсь это делать?»
Оказалось, ничего сложного в этом нет. Обернувшись, она увидела, что Марта стоит в дверях, с сочувственной улыбкой глядя на нее:
— Все в порядке?
— Да. — Дарси попыталась улыбнуться, и, к ее величайшему удивлению, это получилось. — Я… я просто…
— Знаю, — сказала Марта. — Поверь мне, я знаю. Будешь слушать дальше или с тебя достаточно?
— Продолжай, — решительно сказала Дарси и взяла подругу за руку. — Только в гостиной. Я не могу даже смотреть на холодильник, а тем более открывать дверцу.