— Ладно.
Они уселись на старенькой, но уютной софе в гостиной.
— Так ты хочешь, дорогая?
Дарси кивнула.
— Хорошо. — Но Марта еще некоторое время молчала, рассматривая свои руки, сложенные на коленях, обозревая прошлое, как командир подводной лодки исследует враждебные воды через перископ. Наконец она подняла голову, повернулась лицом к Дарси и продолжила рассказ.
— Остаток дня я доработала, словно во сне. Я как бы находилась под гипнозом. Со мной заговаривали, я отвечала, но все это доносилось до меня как бы сквозь стеклянную стену. Помню, что я думала: «Да, меня загипнотизировали. Она меня загипнотизировала. Старуха. Дала мне установку, вроде как эстрадный гипнотизер говорит: «Кто-то скажет тебе слово «банан», ты станешь на четвереньки и залаешь по-собачьи», — и бедняга проделает все это, услышав слово «банан» даже через десять лет. Она что-то подсыпала в этот чай, загипнотизировала меня; а потом приказала сделать это. Эту отвратительную вещь».
Я знала, зачем она это сделала — старуха, которая верила во всякие наговоры и в то, что можно околдовать мужчину, чтобы он влюбился в тебя, если помазать ему пятку каплей твоей менструальной крови, когда он спит, и Бог знает во что еще… Если такая женщина, которая вбила себе в голову чушь насчет истинных отцов, способна гипнотизировать, то она и загипнотизировала такую женщину, как я, заставила меня это делать. Потому что она верила в это. А я же назвала ей имя, правда ведь?
Мне даже не приходило в голову, что я совсем не помню, что со мной было у Мамаши Делорм, пока я не сделала то, что я сделала в спальне Джеффериса. Только той ночью я стала соображать.
Я неплохо преодолела этот день. В смысле, не кричала, не плакала, ничего подобного. Моя сестра Кисеи вела себя гораздо хуже, когда пошла в сумерках за водой к старому колодцу, а оттуда вылетела летучая мышь и вцепилась ей в волосы. Просто я себя ощущала как бы за стеклянной стеной и думала, что если это и все, то я с этим справлюсь.
Потом, когда я вернулась домой, меня одолела страшная жажда. Так со мной не было никогда в жизни — у меня в горле словно бушевала песчаная буря. Казалось, я никогда не смогу напиться. И я стала плеваться. Плевала, и плевала, и плевала. Потом меня затошнило. Я побежала в ванную, посмотрела на себя в зеркало и высунула язык — мне казалось, что там будет виден какой-то след того, что я сделала, но, конечно, ничего там не было. Я подумала: «Вот! Теперь тебе лучше?»
Но лучше мне не стало. Стало хуже. Я стала на колени над унитазом и сделала то, что сделала сейчас ты, Дарси, только гораздо больше. Я рвала до потери сознания. Я плакала и умоляла Бога простить меня, остановить рвоту прежде, чем я потеряю ребенка, если он действительно есть. Потом помню, что я стояла в его спальне, засунув пальцы в рот, даже не соображая, что я делаю, — говорю тебе, я смотрела на себя, как в кино. И вырвала опять.
Миссис Паркер услышала меня, подошла к двери и спросила, все ли в порядке. Это помогло мне взять себя в руки, и к приходу Джонни поздно вечером я уже справилась с самым худшим. Он был пьян и нарывался на драку. Когда я не дала ему денег, он двинул меня в глаз и ушел. Я была почти благодарна ему за то, что он меня ударил, потому что тогда я задумалась над другим.
На следующее утро, когда я зашла в номер Джеффериса, он сидел в гостиной, еще в пижаме и быстро строчил что-то в блокноте. Он всегда возил с собой кучу блокнотов, скрепленных огромной красной резиновое лентой. Когда он в самый последний раз явился в «Пале» без них, я поняла, что он приготовился к смерти. Мне, однако, не было ни капельки его не жаль.
Марта подняла в сторону окна взгляд, в котором не было и следа милосердия или прощения; это был холодный взгляд, свидетельствовавший о полном отсутствии эмоций.
— Видя, что он не ушел, я испытала облегчение, потому что можно было отложить уборку. Он не любил, чтобы горничные крутились, когда он работает, и я решила, что он не разрешит убирать до прихода Ивонны в три часа.
Я сказала: «Я зайду позже, мистер Джефферис».
«Убирай сейчас, — сказал он. — Только тихонько. У меня зверская головная боль и куча идей. Все вместе меня убивает».
В любое другое время он бы прогнал меня, клянусь. Мне показалось, что я слышу смех той черной старухи.
Я зашла в ванную и начала наводить порядок, убирая использованную туалетную бумагу и кладя новую, заменяя мыло, укладывая новые спички, и все время думала: «Нельзя загипнотизировать того, кто этого не хочет, старуха. Что бы ты мне ни подсыпала в чай тогда, что бы ты мне ни приказала сделать, даже и много раз, я раскусила тебя — значит, я тебе больше не поддамся».
Я перешла в спальню и посмотрела на кровать. Я боялась, что она привидится мне тем же, чем кажется темный чулан для ребенка, который боится домового, но увидела просто обыкновенную кровать. Я знала, что не намерена ничего делать, и испытывала облегчение. Итак, я сняла одеяла, и на простыне еще были эти липкие незасохшие пятна, словно он с час назад проснулся в возбужденном состоянии и занялся самообслуживанием.
Я остановилась, чтобы определить, чувствую ли я что-то при этом. Нет. Это просто то, что оставил мужчина, который держал письмо и не нашел почтового ящика, как мы с тобой сто раз видели. Эта старуха — такая же ведьма, как и я. Беременна я или нет, в любом случае ребенок от Джонни. Он единственный мужчина, с которым я спала, и что бы я ни нашла на простыне этого белого — или кого угодно другого, — это остается фактом.
День был пасмурный, но, как только я это подумала, вышло солнце, словно Бог вынес свой окончательный приговор по этому делу. Не помню, когда еще я испытывала такое облегчение. Я стояла, вознося молитвы Богу за то, что все наладилось, и во время этой молитвы я слизывала это с простыни — все без остатка — и проглатывала.
Я как бы стояла поодаль и наблюдала за собой со стороны. Часть меня говорила: «Ты с ума сошла, девочка, делая это, да еще когда он в соседней комнате; он в любой момент может заглянуть сюда по пути в ванную и увидит тебя. Здесь такие толстые ковры, что ты не услышишь его шагов. А ведь это значит конец твоей работы в «Пале» — ив любом большом отеле Нью-Йорка. Девушка, которую застали за тем, что ты делаешь, никогда не сможет работать горничной в этом городе, по крайней мере в приличном отеле».
Но мне было все равно. Я это делала, пока не слизала все — или пока какая-то часть меня не была удовлетворена, — а потом просто стояла, разглядывая простыню. Из другой комнаты не доносилось никаких звуков, пока до меня не дошло, что он стоит в дверях у меня за спиной. Я угадывала выражение его лица, Когда я была ребенком, к нам в Бабилон каждый август приезжал бродячий цирк, и там был мужчина — скорее всего, мужчина, — который делал отвратительные дела под шатром. Он залазил в яму, а кто-то дразнил его, а потом бросал в яму живую курицу, и отвратительный тип перегрызал ей горло. Как-то мой старший брат Брэдфорд — он погиб в автокатастрофе под Билокси — сказал, что хочет посмотреть на этого типа. Папа был очень недоволен, но прямо запретить не мог, потому что Брэду было уже девятнадцать — почти мужчина. Он пошел, а когда вернулся, мы с Кисеи хотели спросить его, что же он видел, но, заметив выражение его лица, так и не осмелились. Вот такое выражение, казалось мне, я увижу на лице Джеффериса, когда обернусь и увижу его в дверях. Понимаешь, о чем я говорю?
Дарси кивнула.
— Я знала, что он там стоит, — просто знала. Наконец я набралась мужества и повернулась, собираясь просить его, чтобы он не рассказывал главной горничной, — умолять на коленях, если придется, — и никого не увидела. Это был всего лишь мой страх. Я подошла к двери и обнаружила, что он по-прежнему сидит в гостиной и строчит в блокноте еще быстрее, чем раньше. Я заторопилась, сменила постель и освежила комнату, как обычно, но это чувство, будто я за стеклянной стеной, заговорило во мне еще сильнее прежнего.