— Господи, конечно, да!
Заплатят хорошо, но дело не в том: после «Мертвых ритмов» и шести недель «Мастеров массовых убийств каратэ» работать с бывшим ведущим солистом группы «Ху» — все равно, что войти с мороза в баню. Неизвестно, что он за человек, но петь-то он умеет. А с Дженнингсом приятно работать.
— Где?
— На старом месте. Студия Табори в Мьюзик-сити.
— Считай, что я там.
Роджер Далтри не только умел петь, он и в общении оказался вполне сносным парнем. Телл решил, что следующие три-четыре недели будут хорошим временем. У него была работа, он сделал альбом, который вышел на сорок первое место в рейтинге «Биллборда» (а сингл подскочил до семнадцатого и еще рос), и он не беспокоился о плате за квартиру впервые за четыре года с тех пор, как приехал в Нью-Йорк из Пенсильвании.
Стоял июнь, деревья были в полном цвету, девушки снова в коротких юбках, и мир казался неплохим местом. Так чувствовал себя Телл в первый день работы на Пола Дженнингса приблизительно до 1.45 дня. Тогда он пошел в туалет на третьем этаже, увидел те же некогда белые кроссовки под дверью первой кабинки, и вся прелесть жизни безвозвратно исчезла.
«Это не те же. Не могут быть те же».
Тем не менее это были те же. Легче всего было опознать их по пустому ушку, но и прочие признаки сходились. Абсолютно те же — и на том же месте. Телл обнаружил одно-единственное отличие: теперь вокруг них было больше дохлых мух.
Он медленно зашел в третью, «свою», кабинку, спустил штаны и сел. Он совершенно не удивился, обнаружив, что позыв, который привел его сюда, пропал. Тем не менее он посидел еще некоторое время, прислушиваясь. Может, шорох газеты. Кашель. Да хоть бы пукнул кто.
Абсолютная тишина.
«Потому что я здесь один, — подумал Телл. — Не считая, впрочем, мертвеца в первой кабине».
Дверь туалета резко хлопнула. Телл чуть не вскрикнул. Кто-то протопал к писсуарам, и когда оттуда донесся плеск, Телл придумал объяснение и успокоился. Это было так просто и так абсурдно… и, несомненно, правильно. Он взглянул на часы. 1.47.
«Кто порядок соблюдает, тот часов не наблюдает», — говаривал его отец. Папаша не был записным остряком, и это высказывание (наряду с «Чистыми руками и тарелку легче очистить») принадлежало к числу его немногих афоризмов. Если педантизм действительно означает счастье, то Телл был счастливым человеком. В туалет он ходил примерно в одно и то же время, и, видимо, так же поступал его приятель в кроссовках, который предпочитал кабинку № 1 так же, как Телл кабинку № 3.
«Если бы тебе пришлось проходить мимо кабинок, к писсуарам, эта кабинка была бы сто раз пуста или занята другой обувью. В конце концов, не может быть, чтобы труп оставался столько времени незамеченным в мужском туалете…
Он прикинул, сколько уже прошло с тех пор.
…месяцами — это немыслимо!»
Конечно, немыслимо. Можно поверить, что уборщики не слишком заботятся о чистоте — отсюда дохлые мухи, но пополнять туалетную бумагу они обязаны каждый день или два, так ведь? И даже если не это, труп через какое-то время начинает вонять, не так ли? Конечно, в этом месте не самые приятные запахи — после пузатого парня, который работал в конце коридора в студии «Янус-мьюзик», и вовсе не зайдешь, — но все-таки мертвечина перебила бы все прочие запахи. Она воняла бы намного ярче.
«Ярче? Боже, что за слово. А ты откуда знаешь? Ты никогда не слышал, как пахнет разлагающийся труп».
Конечно, но он был совершенно уверен, что распознал, бы этот запах. Логика есть логика, а порядок есть порядок, вот и все. Парень то ли клерк из «Януса», то ли текстовик из «Крапленых карт», что в другом крыле здания. Телл слышал, что там есть тип, который сочиняет для поздравительных открыток примерно такие стишки:
«Наповал», — подумал Телл и хихикнул. Тот тип, что открыл входную дверь настежь, так перепугав Телла, уже мыл руки. Теперь плеск воды на мгновение прервался. Телл представил себе, как вошедший прислушивается, кто это там смеется в закрытых кабинках, и размышляет, то ли это шутка, то ли кто-то рисует похабную картинку, то ли вовсе спятил. В конце концов, в Нью-Йорке полно сумасшедших. То и дело видишь, как они разговаривают сами с собой или смеются без всякого повода… вот как Телл сейчас.
Телл пытался представить себе Парня в кроссовках и не смог.
Вдруг ему расхотелось смеяться, и он понял, что отсюда надо сматываться.
Он не хотел, чтобы тот, кто моет руки, видел его. Присматривался к нему. Хотя бы минуту — этого достаточно, чтобы понять, о чем он думает. Людям, которые смеются, сидя в туалете, доверять нельзя.
Цок-цок — каблуки по старой белой метлахской плитке, бум! — резко открывается дверь, ш-ш-иг — мягко возвращается на место. Вы можете рвануть дверь изо всей силы, но пневматический шарнир не даст ей громко хлопнуть. Ведь это побеспокоит дежурного по этажу, который спокойно себе курит «Кэмел» и листает свежий журнал «Кррах!»
«Господи, как тут тихо! Почему этот тип не шевелится? Хотя бы чуть-чуть?»
Но здесь лишь молчание — густое, всеохватывающее, как слышалось бы покойнику в гробу, если бы он был в состоянии что-то слышать, и Телл опять почувствовал уверенность, что Парень в кроссовках мертв. К черту логику, он мертв, и мертв уже Бог знает с какого времени: вот он там сидит, а если открыть дверь, увидишь нечто бесформенное, поросшее мхом, руки свисают между колен, увидишь…
Он еле удержался, чтобы не крикнуть: «Эй, ты, в кроссовках! С тобой все в порядке?»
Но что, если тот отзовется — не удивленно и не раздраженно, а скрипучим лягушачьим кваканьем? Может, это будет возвращение из мертвых? Может…
Вдруг Телл вскочил, одной рукой спуская воду, а другой застегивая пуговицу на джинсах, и бросился стремглав из туалета, на ходу застегивая змейку на ширинке, понимая, какой у него идиотский вид, но не обращая на это внимания. Однако он не мог удержаться от взгляда в сторону первой кабинки. Грязные, когда-то белые, недошнурованные кроссовки. И дохлые мухи. Совсем немало.
«В моей кабинке никаких дохлых мух не было. И как это за столько времени он не заметил, что плохо зашнуровал кроссовки? Или он их вообще никогда не снимает?»
Телл очень сильно хлопнул дверью на выходе. Дежурный взглянул на него с холодным любопытством, каковое проявлял к простым смертным (в отличие от живых божеств вроде Роджера Далтри).
Телл заторопился в студию Табори.
— Пол?
— Что такое? — отозвался Дженнингс, не отрывая глаз от пульта. Джорджи Ронклер стоял сбоку, внимательно наблюдая за Дженнингсом и грызя заусенец — единственное, что он мог еще грызть, ногти у него не существовали дальше той точки, где кончалось их прилегание к живому мясу и горячим нервным окончаниям. Он держался поближе к двери. Если Дженнингс начнет психовать, Джорджи тихонько выскользнет в нее.
— Слушай, по-моему, что-то такое творится в…
Дженнингс рявкнул:
— Что еще?
— Как это что еще?
— Да вот фонограмма ударных. Ее испоганили, и не знаю, что тут можно сделать. — Он щелкнул тумблером, и грохот барабанов заполнил студию. — Слышишь?
— Метелки, ты хочешь сказать?
— Конечно, метелки! Они за сто метров от основной установки, но они же привязаны к ней!
— Да, но…
— Да, но растак их мать. Не выношу такое дерьмо! У меня сорок дорожек, сорок дорожек, чтобы записать простенькую мелодию, и какой-то кретин-техник…