Не видно. Отсюда не видно.
«И не надо! Не обращай внимания. Пописай и проваливай отсюда!»
Он медленно подошел к одному из писсуаров и расстегнул змейку. Долго не получалось.
На обратном пути он остановился, втянул голову, как собака на старинных пластинках «Голос его хозяина», затем обернулся. Он медленно зашел за угол, остановившись, чтобы заглянуть под дверь первой кабинки. Грязные белые кроссовки были на месте. Здание, когда-то известное как Мьюзик-сити, было абсолютно пустым, как и полагалось в субботу утром, но кроссовки никуда не делись.
Взгляд Телла сосредоточился на мухе, кружившей возле писсуаров. С какой-то опустошающей жадностью он наблюдал, как муха заползла под дверь кабинки и коснулась грязного носка одной туфли. Там она остановилась и просто свалилась замертво. В большую кучу трупов насекомых вокруг кроссовок. Телл без всякого удивления обнаружил, что там, кроме мух, были еще два паучка и здоровенный таракан, лежавший лапками кверху, словно перевернутая черепаха.
Телл пулей вылетел из туалета, и его возвращение в студию выглядело весьма своеобразно: казалось, не он идет, а здание обтекает его, как горная речка скалу.
«Когда я вернусь, то скажу Полу, что плохо себя чувствую, и уйду домой», — решил он, но не сделал этого. Пол с утра был не в духе, у него ничего не получалось, и Телл знал, что был отчасти (если не целиком) причиной этого настроения. Может ли Пол выгнать его? Неделю назад он рассмеялся бы при этой мысли. Но неделю назад он еще верил в то, во что верил с детства: что друзья — это действительно друзья, а привидения — это выдумка. Теперь он все сильнее сомневался в незыблемости обоих постулатов.
— Блудный сын вернулся, — пробурчал Дженнингс, не оборачиваясь, когда Телл открыл вторую из двух дверей студии — ту, которую называли «герметичной». — Я уж думал, ты умер, Джонни.
— Нет, — ответил Телл, — не я.
Это действительно было привидение, и Телл узнал чье за день до окончания записи Далтри и его работы с Дженнингсом, но до этого много чего случилось. В общем-то все события сливались в одно, знаменуя, словно километровые столбики на Пенсильванском шоссе, продвижение Джона Телла к нервному срыву. Он знал, что к тому идет, но помешать этому не мог. Будто он не сам едет по шоссе, а его везут.
Сначала линия поведения казалась ему ясной: не ходить в тот туалет и избегать всяких мыслей и вопросов о кроссовках. Просто отключить эту тему. Затемнить ее.
Оказалось, что он не смог. Видение кроссовок выплывало перед ним в самые неподходящие моменты и не отпускало. Вот он сидит дома, смотрит новости по Си-Эн-Эн или какую-нибудь дурацкую передачу и вдруг замечает, что думает о мухах или о том, почему уборщик, заменяя туалетную бумагу, ничего не заметил, а потом смотрит на часы и обнаруживает, что прошел целый час. А то и больше.
На какое-то время он почти поверил, что это какой-то дурацкий розыгрыш. Пол, конечно, в нем участвовал, а еще, видимо, этот пузатый из «Януса» — Телл часто замечал, как они оживленно беседуют, а один раз посмотрели в его сторону и захихикали. Не исключается и дежурный по этажу — тот, с пустыми глазами, что курит «Кэмел». Только не Джорджи — тот не смог бы удержать секрет даже под строгим контролем Пола, зато любой другой мог быть замешан. Пару дней Телл подозревал, что даже сам Роджер Далтри неправильно шнуровал свои кроссовки.
Хотя он понимал, что это всего лишь болезненные фантазии, избавиться от них было невозможно. Он мог сколько угодно прогонять такие мысли, настаивать, что не существует никакого заговора против него во главе с Дженнингсом, и разум говорил: «Да, конечно, это логично», а пять часов спустя — а то и всего двадцать минут — живо представлял, как они все сидят в котлетной Десмонда в двух кварталах отсюда: Пол, дежурный, который непрерывно курит и обожает группы, затянутые в кожу и обвешанные металлом, может, даже тощий парнишка из «Крапленых карт», едят креветок и выпивают. И, разумеется, смеются. Смеются над ним, а грязные белые кроссовки, которые они надевают по очереди, лежат под столом в рваном коричневом пакете.
Телл видел этот коричневый пакет. Вот до чего уже дошло.
Но эта фантазия, которая недолго продержалась, была еще не самым страшным. Самое страшное было вот что: мужской туалет на третьем этаже попал в вихрь. Будто там стоит мощный магнит, а у него в карманах полно железных опилок. Если бы кто-то сказал ему нечто подобное, он бы рассмеялся (про себя, если бы это говорилось с серьезным видом), но действительно, проходя мимо туалета по пути в студию или к лифту, он как бы испытывал мощное притяжение. Ощущение было ужасным — будто тебя тащат к раскрытому окну тридцатого этажа или же ты беспомощно, как бы снаружи, наблюдаешь, как сам подносишь пистолет ко рту и играешь курком.
Его подмывало заглянуть туда. Он понимал, что еще раз посмотреть — значит, быть окончательно сбитым с ног, но ничего не поделаешь. Он хотел снова взглянуть.
Всякий раз, попадая в этот вихрь.
Во сне он то и дело открывал дверь той кабинки. Чтобы просто рассмотреть.
Рассмотреть как следует.
И сказать он никому не мог. Понимал, что стало бы лучше, если бы он излил все накопившееся в чье-то ухо — тогда оно приобрело бы форму, выросла бы ручка, за которую можно держать. Дважды он заходил в бар и пытался завязать разговор со случайным соседом. Потому что бар, полагал он, это место для самых недорогих разговоров. По себестоимости.
В первый раз, не успел он открыть рот, как собеседник разразился проповедью на тему о проклятых янки и о Джордже Стайнбреннере. Видимо, Стайнбреннер крепко насолил этому человеку, и отвлечь его от раз и навсегда избранной темы не было никакой возможности. Вскоре Телл прекратил свои попытки.
Во второй раз удалось завязать разговор с парнем, похожим на строительного рабочего. Они поговорили о погоде, затем о бейсболе (но этот тип, слава Богу, не был болельщиком) и перешли к тому, как трудно найти приличную работу в Нью-Йорке. Телл весь вспотел. Он чувствовал себя так, будто выполняет тяжелую физическую работу — например, закатывает тачку с раствором по крутому пандусу, но вроде это неплохо получается.
Парень, похожий на строительного рабочего, пил смирновскую водку. Телл потягивал пиво. Казалось, оно тут же выходит из него потом, но после того, как он взял этому типу пару рюмок, а тот ему пару бокалов, Телл приготовился к исповеди.
— Хочешь послушать о действительно странной вещи? — спросил он.
— Ты чокнутый? — перебил его парень, похожий на строителя. Он повернулся на вращающемся стульчике и уставился на Телла с дружелюбным любопытством. — Мне-то до лампочки, чокнутый ты или нет, но я вкалываю на вибраторе и хотел сказать, что меня это все не колышет. Сразу предупреждаю.
— Я не чокнутый, — возразил Телл.
— М-да. Так что действительно странно?
— Ась?
— Ты сказал, что что-то действительно странно.
— Да нет, это на самом деле не так, — ответил Телл. Потом взглянул на часы и сказал, что ему пора.
За три дня до окончания записи Далтри Телл вышел из студии «Е» помочиться. Теперь с этой целью он ходил на седьмой этаж. Он пробовал туалеты на четвертом, потом на пятом, но они были расположены точно над туалетом третьего этажа, и у него появилось ощущение, что владелец кроссовок безмолвно просачивается сквозь этажи, чтобы наброситься на него. Мужской туалет на седьмом этаже находился в противоположном крыле здания, что решало проблему.
Он миновал стол дежурного по пути к лифту, подмигнул ему и вдруг вместо того, чтобы войти в кабину лифта, оказался в туалете третьего этажа, и дверь с шипением закрылась за ним. Он еще никогда не был так напуган. Отчасти из-за кроссовок, но прежде всего потому, что понял: на три — пять секунд он потерял сознание. Впервые в жизни рассудок у него просто отключился.