У него бывали головные боли. Родители опасались серьезного заболевания типа опухоли мозга и повели его к врачу. Тот внимательно его осмотрел, еще внимательнее выслушал и объявил родителям, что у Бобби ничего страшного — просто стресс: он крайне подавлен тем, что выводящая буквы рука не может работать с такой скоростью, как мозг.
— Ваш ребенок пытается вывести почечные камни из головы, — заявил доктор. — Я могу прописать-кое-что от головной боли, но думаю, что на самом деле ему нужна пишущая машинка. — И мама с папой дали ему Ай-Би-Эм. Через год на Рождество ему подарили настоящий компьютер «Коммодор-64» с пословным процессором, и головные боли исчезли. Прежде чем продолжить, надо отметить вот что: он еще три года верил, что этот процессор ему оставил под елочкой Дед Мороз. Теперь я вижу, что еще в одном превзошел Бобби: я перестал верить в Деда Мороза в более раннем возрасте.
Можно еще столько рассказывать об этих детских годах, и, по-моему, кое-что описать все-таки придется, но надо побыстрее и покороче. Срок истекает. Ах да, срок. Когда-то я читал очень смешную вещичку под названием «Унесенные ветром в кратком изложении», где было примерно такое:
«Война? — рассмеялась Скарлетт. — Чепуха!»
Бум! Эшли ушел на войну! Атланта сгорела! Ретт пришел и ушел!
«Чепуха, — произнесла Скарлетт сквозь слезы, — я подумаю об этом завтра, потому что завтра будет другой день».
Тогда, помню, я хохотал от души; теперь, когда мне самому приходится делать нечто подобное, я вижу, что это вовсе не так смешно. Вот, например:
«Ребенок, интеллект которого нельзя измерить никаким тестом? — улыбнулась Индиа Форной своему верному мужу Ричарду. — Чепуха! Мы создадим атмосферу, в которой сможет развиваться его интеллект, — не говоря уже о его весьма глупом старшем брате. И мы воспитаем их как нормальных американских мальчиков, потому что они такие и есть, черт возьми!»
Бум! Мальчики Форноев выросли! Говард поступил в Вирджинский университет, закончил его с отличием и стал писателем! Хорошо устроился! Общался с массой женщин и со многими из них спал! Избежал многих модных расстройств — сексуальных и медицинских! Купил стереосистему «Мицубиси»! Писал домой не реже, чем раз в неделю! Создал два романа, которые имели немалый успех! «Чепуха, — сказал Говард, — это то, что мне надо!»
Так продолжалось до того дня, когда неожиданно появился Бобби (как и положено тронутому профессору) с двумя стеклянными ящиками, в одном из которых было пчелиное гнездо, а в другом — осиное. Бобби в майке, которую носил навыворот, в расцвете своего нечеловеческого интеллекта и веселый, как устрица при высоком приливе.
Такие парни, как мой брат Бобби, рождаются раз в два или три поколения — например, Леонардо да Винчи, Ньютон, Эйнштейн, может быть, еще Эдисон. У них одна общая особенность: словно стрелки компаса, они долгое время бесцельно мечутся, пока не найдут Северный полюс, а найдя, устремляются к нему с сокрушительной силой. Прежде чем это произойдет, эти парни не раз влипают во всякое дерьмо, и Бобби не составлял исключения.
Когда ему было восемь, а мне пятнадцать, он зашел в мою комнату и сообщил, что изобрел самолет. К тому времени я достаточно хорошо знал Бобби, поэтому сказал:
«Чушь» — и вытолкал его взашей. Затем пошел в гараж, где на красной детской коляске покоилось его чудовищное фанерное сооружение. Оно немного напоминало истребитель, только крылья были загнуты вперед, а не назад. В середине он прикрепил болтами седло от игрушечной лошадки. Сбоку торчал рычаг. Мотора не было. Бобби заявил, что это планер. Он хотел, чтобы я столкнул его с Карриган-хилл — самого крутого холма в парке Гранта в Вашингтоне. — Там есть цементированная дорожка, где прогуливаются старички. «Она, — пояснил Бобби, — будет служить взлетной полосой».
— Бобби, — заметил я, — эти крылышки полагается загнуть назад.
— Нет, — возразил он. — Надо именно так. По телеку в «Мире дикой природы» показывали ястребов. Они пикируют на жертву, а при подъеме держат крылья кверху. Там двойной шарнир, видишь? При этом подъемная сила больше.
— Так почему же военные не строят такие самолеты? — спросил я, понятия не имея, что и американские, и русские военные уже разрабатывают именно такие истребители — с передним наклоном крыла.
Бобби пожал плечами. Он не знал, и его это не волновало.
Мы пошли на Карриган-хилл, он уселся на седло от лошадки и взялся за рычаг.
— Подтолкни меня хорошенько, — приказал он. В глазах у него плясали эти дьявольские огоньки, которые я так хорошо знал, — они периодически появлялись у него чуть ли не с колыбели. Но, клянусь Богом, никогда я не подтолкнул бы его по цементированной дорожке, если бы верил, что эта штука действительно полетит.
Но я не верил и потому постарался толкнуть как следует. Он понесся по склону, вопя, словно ковбой, который только что отогнал гурт и теперь направляется в город выпить пивка. Одной старушке пришлось отскочить в сторону, и он чуть не врезался в маразматика, стоявшего опершись на палку. На середине склона он потянул ручку, и я с расширенными от ужаса и восхищения глазами наблюдал, как его фанерный самолетик отделяется от коляски. Сначала он только парил в нескольких сантиметрах над ней, и какое-то время создавалось впечатление, что он сядет обратно. Тут налетел порыв ветра, и аппарат Бобби оторвался от земли, будто привязанный невидимым тросом. Коляска скатилась по дорожке куда-то в кусты. Внезапно Бобби оказался в трех метрах над землей, затем в пяти, а там и в двадцати. С веселыми возгласами он кружил над парком Гранта на самолете с задранными кверху крыльями.
Я бежал за ним, кричал, чтобы он спускался, передо мной с чудовищной ясностью проносились картины, как он сваливается с этого дурацкого седла от лошадки и разбивается о дерево или об одну из многочисленных статуй в парке. Я не представлял себе похороны брата; я на них присутствовал.
— Бобби! — орал я. — Спускайся!
— И-и-и-и-и-и! — вопил в ответ Бобби; голос его едва долетал, но был исполнен восторга. Изумленные шахматисты, метатели колец, читатели, влюбленные и бегуны замирали на месте, задрав головы.
— Бобби, на этой чертовой штуке нет привязного ремня! — взывал я. Впервые, насколько помнится, я употребил нецензурное слово.
— У-у-у-у меня все в по-о-о… — он вопил во весь голос, но я с ужасом сообразил, что ничем не могу ему помочь. Я с причитаниями понесся по Карриган-хилл. Понятия не имею, что я кричал, но охрип так, что на следующий день мог разговаривать только шепотом. Точно помню, что промчался мимо молодого парня в аккуратной тройке, стоявшего возле памятника Элеоноре Рузвельт у подножия холма. Он взглянул на меня и небрежно произнес: «Слушай, друг, у меня крыша поехала после травки».
Помню, как эта странная бесформенная тень парила над зеленой чашей парка, задирая нос кверху, когда пролетала над скамейками, мусорными урнами и вытянутыми лицами зевак. Помню, как я гонялся за ней. Помню, как исказилось лицо матери и как она разрыдалась, когда я сказал ей, что самолет Бобби, который по идее никак не мог летать, перевернуло резким порывом ветра, и Бобби закончил свою короткую, но блестящую карьеру, размазанный вдоль всей Д-стрит.
Конечно, для всего человечества было бы лучше, если бы так и случилось, но увы…
Бобби повернул обратно к Карриган-хилл, небрежно вцепившись в хвост своего самолета, чтобы не свалиться с этой проклятой штуки, и направил ее к маленькому пруду в центре парка Гранта. Он пролетел в трех метрах над ним, затем в двух… а потом прокатился, словно на водных лыжах, по поверхности воды, разогнав за собой сильную струю и пугая невозмутимых жирных уток, которые возмущенно крякали ему вслед, а он весело хохотал. Он остановился на другом конце пруда, точно между двумя скамейками, которые срезали крылья его самолетику. Он соскочил с седла, стукнулся лбом и громко разревелся.