Вернувшись оттуда, он не только надел майку правильной стороной наружу, но даже причесался, — правда, тем же своим привычным способом. Бобби просто совал голову под кран, а потом прохаживался по волосам пятерней.
Он осмотрел стеклянные ящики и нашел, что пчелы и осы пришли в норму.
— Не то чтобы осиное гнездо когда-нибудь хоть отдаленно приближалось к тому, что мы называем нормой, Гови. Осы — это коллективисты, подобно пчелам и муравьям, но, в отличие от пчел, которые на практике психически здоровы, и муравьев, у которых в единичных случаях бывают шизоидные сдвиги, осы все поголовно сдвинутые. — Он улыбнулся. — Как и наш добрый старый гомо сапиенс. — Он отодвинул крышку ящика, в котором находился пчелиный улей.
— Вот что, Бобби, — сказал я. Я улыбался, но слишком уж широко. — Задвинь крышку и объясни мне толком, о чем речь. Демонстрацию отложи на потом. Понимаешь, хозяин-то мой лапочка, но его супруга — это здоровенная бабища, которая курит сигары и на пятнадцать килограммов тяжелее меня. Она…
— Дело вот в чем, — продолжал Бобби, будто я ничего и не говорил — привычка, столь же мне знакомая, как Способ Причесывания Пятерней. Он никогда не бывал невежлив, но очень часто отрешен. А мог ли я остановить его? Нет, черт возьми. Его никак не сдвинешь с места. Думаю, я и тогда подспудно чувствовал, что ничем хорошим это все не кончится, но если я был с Бобби дольше пяти минут, он просто гипнотизировал меня. Он как бы держал мяч и обещал мне, что на этот раз уж точно, а я бросался к этому мячу через все поле. — Наверное, ты это уже видел — время от времени бывают фотографии в журналах, а то и по телевизору показывают. Ничего особенного, но выглядит эффектно, потому что у людей совершенно бессмысленные предрассудки насчет пчел.
Весь ужас в том, что он был прав, — я это действительно уже видел.
Он сунул руку в щель между ульем и стенкой ящика. Менее чем за пятнадцать секунд на ней появилась копошащаяся черно-желтая перчатка. В памяти мгновенно всплыла картина: я сижу перед телевизором в пижаме, обняв плюшевого мишку, наверное, за полчаса до отхода ко сну (и уж точно за годы до рождения Бобби) и смотрю со смесью ужаса, отвращения и восхищения, как какой-то пчеловод дает пчелам облепить все свое лицо. Сначала они образовали нечто вроде балахона палача, а потом он смахнул их так, что получилась гротескная живая борода.
Бобби вдруг резко вздрогнул, потом усмехнулся.
— Одна ужалила меня, — объяснил он. — Они еще взволнованны после путешествия. Я летел с местной страховщицей из Ла-Платы в Уэйко на ее стареньком «пайпер кабе», оттуда самолетом местной линии — «Эр задница», кажется, — в Новый Орлеан. Чуть ли не сорок пересадок, но, клянусь Богом, спятили они уже здесь, в такси. На Второй авеню до сих пор больше ухабов, чем на Бергенштрассе после капитуляции Берлина.
— Слушай, я тебе все-таки советую вынуть оттуда руку, Бобе, — заметил я. Я напрягся в ожидании того, что какие-нибудь из них вылетят, а потом гоняйся за ними часами по квартире, сбивая одну за другой свернутым в трубку журналом, словно беглецов из старого фильма о заключенных. Но ни одна не покинула ящика… пока, во всяком случае.
— Да успокойся, Гови. Видел, как пчела прилипает к цветку? Или слышал хотя бы?
— Ты не похож на цветок.
Он рассмеялся:
— Чушь! Думаешь, пчелы знают, как выглядит цветок? Дудки! Они так же представляют, как выглядит цветок, как мы с тобой слышим звуки, издаваемые облаком. Они знают, что я сладкий, потому что я выделяю с потом двуокись сахарозы… наряду с еще тридцатью семью двуокисями, известными науке.
Он задумчиво помолчал.
— Хотя, должен признаться, я вчера немного подсластился. В самолете съел коробку вишни в шоколаде…
— О Господи, Бобби!
— … а здесь в такси пару пирожных.
Он запустил в ящик другую руку и принялся осторожно счищать пчел. Я видел, как он снова дернулся, сбрасывая последнюю, после чего доставил мне немалое удовольствие, задвинув крышку ящика. На обеих руках у него появились красные вздутия: одно на чашечке левой ладони, другое — высоко на правой, в том месте, которое хироманты называют «ожерельем судьбы». Он пострадал, но я прекрасно понимал, что он хотел мне продемонстрировать: не менее четырех сотен пчел обследовали его. А ужалили только две.
Он извлек пару пинцетов из кармана джинсов и проследовал к моему столу. Сдвинул кучу рукописей возле компьютера «Уонг микро», которым я пользовался тогда, и направил свет настольной лампы туда, где только что лежали бумаги, — водил ею туда-сюда, пока не получилось маленькое четкое пятнышко света на вишневой поверхности стола.
— Что хорошего пишешь, Бу-бу? — небрежно осведомился он, и у меня похолодело в позвоночнике. Когда он в последний раз называл меня Бу-бу? Когда ему было четыре года? Шесть? Не помню, черт побери. Он агара-тельно обрабатывал левую руку пинцетом. Я увидел, как он вытащил нечто крохотное, похожее на волосок из ноздри, и положил в пепельницу.
— Декорация к «Ярмарке тщеславия», — заметил я. — Бобби, чем ты, черт возьми, сейчас занимаешься?
— Не хочешь вытащить из меня второе? — предложил он, протягивая мне пинцет, правую руку и сопровождая это извиняющейся улыбкой. — Я все думаю, что раз я такой умный, то и ловким должен быть соответственно, но у моей левой руки коэффициент интеллекта не выше шести.
Все тот же Бобби.
Я сел рядом с ним, взял пинцет и вытащил пчелиное жало из красной припухлости рядом с тем, что в его случае следовало называть «ожерельем обреченности», а пока я это проделывал, он объяснял мне разницу между пчелами и осами, разницу между водой в Ла-Плате и водой в Нью-Йорке и как, елки-палки, все будет замечательно с его водой, если я ему немного помогу.
И, разумеется, я понесся за футбольным мячом, который держал мой веселый, ужасно умный братец.
— Пчелы не жалят без крайней необходимости, потому что они после этого умирают, — бесстрастно пояснял Бобби. — Помнишь, в Норт-Конуэе ты мне говорил, что мы убиваем друг друга из-за первородного греха?
— Да. Я и сейчас так считаю.
— Ну что ж, если это действительно так, если есть Бог, который одновременно любит нас настолько, что выдает своего собственного Сына для распятия на кресте, и выгоняет людей под зад из рая только за то, что какая-то сучка надкусила не то яблоко, то проклятие Его вот какое: Он создал нас осами, а не пчелами. Черт, Гови, что ты делаешь?
— Сиди спокойно, — сказал я, — и я его вытащу. Если хочешь пожестикулировать, я подожду.
— Ладно, — сказал он и сидел относительно спокойно, пока я вынимал жало. — Пчелы — это камикадзе природы, Бу-бу. Загляни в этот ящик. Видишь, те две, что ужалили меня, лежат на дне. Жала у них заостренные, вроде рыболовных крючков. Они легко входят. Выпуская жало, они вместе с ним выталкивают свои внутренности.
— Здорово, — удивился я, бросая второе жало в пепельницу. Зазубрин я не видел, но микроскопа-то у меня не было.
— Этим-то они и отличаются.
— Я думаю.
— У ос, напротив, жала гладкие. Они жалят столько раз, сколько хотят. Яд у них кончается после третьего или четвертого укуса, но просто делать дырки они могут сколько угодно… и обычно делают. Особенно настоящие осы. Тот вид, который здесь. Их можно приманить. Такое вещество, называется ноксон. Потом от него вроде тяжкого похмелья, потому что они просыпаются еще злее, чем обычно.
Он грустно посмотрел на меня, и впервые я увидел у него темные мешки под глазами и понял, что мой маленький братик усталх больше, чем когда-либо.
— Вот почему люди воюют, Бу-бу. Воюют, и воюют, и воюют. У нас гладкие жала. Теперь смотри сюда.
Он встал, прошел к своему рюкзаку, порылся в нем и достал пипетку. Открыв баночку из-под майонеза, он наполнил пипетку своей дистиллированной техасской водой.
Когда он подошел к стеклянному ящику, где было осиное гнездо, я заметил, что крышка у этого ящика другая — к ней приделан крохотный пластиковый ползунок. Мне не требовалось объяснений: пчелиный ящик он готов был открыть настежь, с осами же рисковать явно не хотел.