— Какие удивительные вещи?
— Разрывы в атомных цепочках, субдинамические колебания электрических зарядов и какой-то неизвестный белок. Вода, как ты знаешь, далеко не чистая Н2О — если учесть сульфиды, соли железа и Бог весть что еще, что содержится в водоносных слоях данного региона. А воде Ла-Платы следует присвоить целую кучу обозначений, вроде титулов отставного профессора. — Глаза у него засверкали. — Но самое интересное, Бу-бу, — это белок. Насколько нам известно, такой белок выявлен только в одном месте: в человеческом мозгу.
Ну-ну.
Вот она и пришла, между двумя глотками, — сухость в горле. Пока еще не сильная, но этого достаточно, чтобы прерваться и выпить стакан ледяной воды. У меня осталось, наверное, минут сорок. Господи, а сколько я еще должен рассказать! О том, как они нашли осиные гнезда, где осы не жалят; о том, как Бобби с одним из помощников наблюдали столкновение двух машин, когда водители, оба выпившие, оба примерно двадцати четырех лет (пик агрессивности, по канонам социологии), вышли, пожали друг другу руки, обменялись адресами страховых компаний и направились в ближайший бар отметить это событие.
Бобби говорил несколько часов — гораздо больше, чем сейчас в моем распоряжении. Но суть была проста и заключалась внутри баночки из-под майонеза.
— Мы устроили в Ла-Плате перегонное заведение, — заявил он. — Вот что мы там гоним, Гови, — огненную воду миролюбия. Водоносный слой в этой части Техаса расположен глубоко, но занимает громадную площадь — целое озеро Виктория сидит в пористых осадочных породах над слоем Мохоровичича. Вода оказывает мощное воздействие, но мы смогли выделить еще более активный компонент, который я тебе продемонстрировал на осах. У нас уже есть больше двадцати тысяч литров в стальных баках. К концу года будет шестьдесят. Еще через полгода сто двадцать. Но этого мало. Нам нужно больше, быстрее… и нам необходимо доставить это все.
— Доставить куда? — спросил я.
— Для начала на Борнео.
Я подумал, что либо сошел с ума, либо ослышался. Так и было.
— Смотри, Бу-бу… то есть Гови. — Он опять рылся в рюкзаке. Достал пачку снятых с воздуха фотографий и показал их мне. — Видишь? — спросил он, пока я рассматривал их. — Видишь, как идеально совершенно? Будто сам Господь Бог вмешался в наши коммерческие передачи грозным рыком: «А теперь слушайте чрезвычайное сообщение! Это ваш последний шанс, кретины! Продолжаем трансляцию «Дней нашей жизни».
— Я тебя не понимаю, — промямлил я. — И понятия не имею, что ты мне показываешь. — Я-то знал: этот остров — не сам Борнео, а небольшой островок к западу от него, называемый Гуландио, с горой посередине и кучей жалких деревушек по ее склонам. Гора была плохо видна из-за облаков. Я хотел сказать, что не знаю, зачем он мне это показывает.
— Гора называется так же, как остров, — пояснил он, — Гуландио. На местном языке это значит «милость», или «судьба», или «рок», как тебе нравится. Но Дьюк Роджерс говорит, что это самая мощная бомба замедленного действия на Земле… и она рванет к октябрю следующего года. Может, и раньше.
Безумие тут вот в чем: вся история выглядит безумной, только если пытаться изложить ее в бешеном темпе, что я сейчас и делаю. Бобби хотел, чтобы я помог ему достать от шестисот тысяч до полутора миллионов долларов на следующие цели: во-первых, синтезировать от двухсот до трехсот тысяч литров того, что он называл эссенцией; во-вторых, доставить это все по воздуху на Борнео, вде был аэродром (на Гуландио мог сесть разве что планер); в-третьих, перевезти груз на остров по имени Судьба, или Рок, или Милость; в-четвертых, грузовиками переправить его к жерлу вулкана, который спал с 1804 года (не считая нескольких легких вспышек в 1938 году), а затем вылить в грязную кальдеру. Дьюк Роджерс был на самом деле Джон Пол Роджерс, профессор геологии. Он утверждал, что Гуландио не просто извергнется — он взорвется, как Кракатау в девятнадцатом веке, и шум будет такой, что струйная бомба, отравившая Лондон, покажется детской хлопушкой.
Обломки от взрыва Кракатау, пояснил мне Бобби, буквально опоясали земной шар; на наблюдавшихся результатах этого события в значительной мере основывалась группа Сагана, когда разрабатывала теорию ядерной зимы. В течение трех месяцев после взрыва восходы и закаты на половине земного шара отличались специфической окраской вследствие пыльных завихрений как в восходящих потоках, так и в течениях Ван Аллена, которые проходят на семьдесят километров ниже слоя Ван Аллена. Глобальные климатические изменения продолжались пять лет, и пальмы нипа, которые до того росли только в восточной Африке и в Микронезии, вдруг появились в Северной и Южной Америке.
— В Северной Америке пальмы нипа вымерли к 1900 году, — уточнил Бобби, — но у экватора они неплохо прижились. Кракатау посеял их там, Гови, так же, как я хочу разлить воду из Ла-Платы по всей земле. Я хочу, чтобы людей поливали дожди лаплатской воды, — а дождей после взрыва Гуландио будет много. Я хочу, чтобы они пили лаплатскую воду, попадающую в их водохранилища. Чтобы они мыли в ней голову, купались в ней, промывали ею контактные линзы. Чтобы проститутки ею подмывались.
— Бобби, ты спятил, — пробормотал я, зная, что это не так.
Он устало усмехнулся.
— Я не спятил, — ответил он. — Хочешь увидеть тех, кто действительно спятил? Включи Си-Эн-Эн. Там их полно — в цвете.
Но мне не нужно было включать новости (которые один мой приятель называл Органным Катком Страшного Суда), чтобы понять, о чем говорит Бобби. Индия и Пакистан вот-вот начнут войну. И китайцы с афганцами. Одна половина Африки умирает от голода, другая — от СПИДа. Последние пять лет, после того как в Мексике пришли к власти коммунисты, не прекращаются стычки вдоль границы Техаса, а пропускной пункт Тихуана в Калифорнии стали называть Маленьким Берлином, поскольку и там построили стену. Саблями уже не бряцали, а грохотали. В последний день прошлого года комитет «Ученые за ядерную ответственность» переставил свои часы на без пятнадцати секунд двенадцать.
— Бобби, допустим, это можно сделать, и все пойдет по плану, — сказал я. — Скорее всего, ничего не выйдет, но допустим. Ты же не представляешь, какими могут оказаться отдаленные последствия.
Он раскрыл рот, но я замахал руками:
— Не говори ничего — ты действительно не представляешь. У тебя было время, чтобы отыскать это твое миротрясение и выяснить причину, я признаю. Но ты когда-нибудь слышал о талидомиде? Этом великолепном средстве от прыщей и бессонницы, от которого люди в тридцать лет заболевали раком и умирали от инфаркта? Помнишь эту вакцину от СПИДа в 1997 году?
— Гови…
— Она действительно излечивала от этой болезни, только несчастные подопытные превратились в эпилептиков и все умерли за полтора года.
— Гови…
— Потом еще был…
— Гови…
Я остановился и посмотрел на него.
— Мир, — произнес Бобби и вдруг замолк. Слова застряли у него в горле. Я видел, как он старается сдержать слезы. — Мир нуждается в героических поступках. Я не знаю ничего об отдаленных последствиях, и изучать их нет времени, потому что никаких далеких перспектив нет. Может, нам удастся излечить это безумие. А может быть…
Он пожал плечами, попытался выдавить улыбку и взглянул на меня горящими глазами, из которых выкатывались две одинокие слезинки.
— Может быть, мы даем героин безнадежному раковому больному. В любом случае я прекращу то, что происходит. Мировая боль прекратится. — Он вытянул руки ладонями вперед так, что я видел следы укусов на них. — Помоги мне, Бу-бу. Пожалуйста, помоги.
И я помог ему.
И мы все прокакали. Можно сказать, обосрались по уши. И знаете, что я вам скажу? Дерьмо все это. Мы убили все растения, но зато сохранили теплицу. Когда-нибудь что-то вырастет снова. Я надеюсь.
— Кто-нибудь это читает?