Сейчас Тору сожалел, что лестница ползла нарочито медленно — внутренний голос нельзя было запереть за решёткой или зажевать между поручнями вагонов, хоть там ему, лицемерному, и место.
— Ты меня вообще слушаешь? — переспросил Юра. — Я тебе говорю, говорю, а ты киваешь, как болванчик китайский.
— Мой отец из Японии. Я японец, — отозвался Тору, не оценив вкус глупой шутки. Почему такая мелочь по-прежнему была способна его задеть? Горький опыт заставлял оголить шипы в ответ на кажущиеся знакомыми слова.
Тору чувствовал себя маленьким мальчиком, мёрзнущим в окружении упреков и ожиданий, врывающихся в плоть через потаенную дверь. Эта дверь, когда-то приоткрытая Юмэ, сейчас норовила закрыться и оставить Тору снаружи борта космического корабля, в смертельном вакууме, превращающем его кости в желе.
Организм вымещал ненужное со вздохом, полным чего-то запредельного. Эскалатор выровнялся, и Тору с Юрой по течению направились к выходу. Так обыденно, так колко. Будто возвышаясь над горячим склоном. Тору чувствовал. А что чувствовал, не понимал и сам. Но чувствовал, и это главное, потому что чувствовать — уже дарование высших сил.
В Японии было такое количество богов, что Тору почти потерялся в их клубке. Но высшие силы помогали ему: иначе было не объяснить то, что он всё ещё чувствовал твердь под ногами. Чувствовал день за днём, и это казалось ему фантастическим везением. Или невезением. В зависимости от дня. Жизнь давала ему всё больше возможностей для того, чтобы в будущем осуществить задуманное.
Меряя шагами хрустящую плитку, не стоило думать ни о чем, кроме силуэтов, меркнущих в освещении холодных люминесцентных ламп. Обе фигуры сейчас превращались в эмоции, пылкие, едкие, душевные. Юра стал призраком, но обрёл куда более плотную оболочку в глазах Тору. По необъяснимому внутреннему влечению он стал тем, за кого можно было зацепиться в толпе.
Согласовав действия с мыслями, Тору зажмурился и почти инстинктивно вцепился в рукав Юриной ветровки.
— Ты чего? — осознавать то, что сделал в предыдущую минуту, было поздно: Юра уже смотрел на него с нескрываемым осуждением. Как отвратительно это, должно быть, выглядело со стороны! Отец отвесил бы ему подзатыльник.
— Полиэстер? — Тору сказал первое, что всплыло в его голове из-за спин сцен побоев, порицания и изгнания. — Эта куртка, она…из полиэстера, да? Похожа на ту, что была в моём детстве. Мне нравится, как шуршит, так забавно.
— Хм, — Юра ненадолго задумался и посмеялся — ранка на губе начала кровоточить, и он ловко слизал каплю бледным языком. Тору тяжело сглотнул, по пищеводу скатился вязкий комок стыда. — Да чёрт его знает, наверное, полиэстер. А ты в тряпках разбираешься?
— Нет, я просто запомнил полиэстер, — едва слышно ответил Тору. Его голос заглушил звук движущейся навстречу улицы. Юра не переспросил. — Только его и лён, ничего больше.
— А по-японски скажешь что-нибудь?
Тору достал зажигалку и чиркнул колёсиком. Оно не поддалось дрожащим пальцам ни с первой, ни с последующих трёх попыток.
— Упёртый, — цокнул по-прежнему бледным языком Юра, — помочь?
— Угу, — кивнул Тору, протянув ему зажигалку и зажав между зубов сигарету.
— А ты по-японски скажешь? — Юра посмотрел хитро, но Тору совсем не хотелось спорить. Ему хотелось курить, поэтому ответом был безропотный кивок и нахмуренные брови.
— Милашка же, когда сердишься, — Юра смело прокрутил колёсико, и крепкое пламя, почти не колышущееся от ветра, коснулось сигареты.
Тору жадно втянул воздух; лёгкие наполнились дымом и спокойствием.
— Спасибо, друг, — японский зазвучал для Тору чуждо. Среди морщинистых зданий кровь Азии начала вскипать.
Тору почувствовал, что породнился с покачивающейся плиткой, легендами о медведях, балалайке и водке. В воздухе по-прежнему пахло Японией, родной и свежей — в пыльном Токио и добродушном Киото.
Тору ощутил себя похожим на грифель упавшего карандаша. Ему было жаль карабкающегося из бездны мальчишку.
Оказавшись в столице России, Тору глубже погрузился в отравляющую его рутину: темп, заданный городом, остался синяками под глазами и шрамами на предплечьях. Он не мог сказать, где пролегала граница между ним прежним и настоящим, потому что в гуле метро и выхлопах труб потерял счёт времени и самого себя. Однако знал наверняка, что что-то в его существе никогда не будет прежним. Токио никогда не был тише, но не ощущался на коже мучительно ползающими мурашками.