Тору казалось, что Юра улыбался всегда. Насколько бы серьёзной ни была тема, какие бы разумные вещи он ни говорил, его лицо неизменно украшала улыбка, никогда не казавшаяся искусственной. Юра улыбался даже в зловонии и серости морга, когда остальные студенты едва не падали в обморок. Среди плоских и сломанных кирпичей реальности Юра казался ему настоящим.
Будет ли Юра улыбаться, когда умрёт? Если смерть тронет его скулы, сможет ли расслабить сократившиеся в улыбке мышцы? Тору показалось, что перед смертью Юра непременно должен съесть несколько ростков омежника*, чтобы увековечить свою жизнерадостность для тех, кто придёт с ним проститься. «А сам-то придёшь? — подумал Тору. От появившейся мысли стало нехорошо. — Придёшь, конечно». Проведённое с Юрой время не позволяло ответить иначе. Тору и не хотел.
Начав рассказывать Юре историю своего прошлого, он невольно вспомнил, как много лет назад рассказывал её Юмэ. В последнее время Тору стал ещё чаще вспоминать человека, навсегда оставшегося в мыслях неопределённым силуэтом, стоящим за матовым стеклом. Но что-то в Юре напоминало ему об однажды оставившем его друге, и это что-то неизменно тянуло его назад, в дни, когда почти каждая ночь была насыщеннее приевшейся дневной жизни. Юмэ и Юра почти не были похожи голосами и манерой общения, по-разному смотрели на мир и чувствовали ситуации, но рядом с ними Тору дышалось одинаково легко. В этом ли состояло их сходство? Тору не знал, но надеялся, что, вопреки ранившему его случаю с Танакой Иори, когда-нибудь Юра станет для него кем-то по-настоящему близким, таким, каким долгое время был Юмэ.
На клетчатом листе тетради Тору вырисовал два общающихся смазанных силуэта: привычно молчаливого себя и бодрого Юмэ, такого, каким он мог его представить: светловолосого и чуть худощавого, носящего выправленную из шорт гавайскую рубашку и туго завязанные кроссовки. Тору мог нарисовать его голос, с возрастом становившийся всё более плавным и нежным, но счёл тонкую исчерченную бумагу неподходящей. Было ли полотно его разума более надёжным пристанищем? Он вспоминал получившийся по-детски наивным рисунок и продолжал рассказ, суть которого перемежалась с событиями прошлого, встраивающимися в речь, как сломанные кирпичи.
Шаг пятый. Наше вечное лето и моё откровение
— Я думал, что больше не увижу тебя, — опустив взгляд, сказал Тору. — Почему мы не виделись так долго?
— Встретимся, если захочу. И если ты не будешь таким унылым, — бодро ответил Юмэ, — мне нужно было…поработать над визуализацией. Я держу обещания, вообще-то. А ты пока расскажи, что случилось и почему ты теперь ещё более кислый, чем раньше.
— Ойкава-кун при всём классе начал читать мои неумелые стихи.
— И ты злишься на него?
— Я злюсь на свои стихи, — ответил Тору, — и на него тоже, конечно.
— Прочти что-нибудь, — попросил Юмэ, — небольшое, не люблю стихи.
— Я не пишу на английском, — объяснил Тору, — только на японском и на русском.
— Давай на русском.
Тору напрягся, вспоминая свои стихи. В голову не приходило ничего стоящего, и он раздосадовано выдохнул.
— А ну давай, — потребовал Юмэ, — а то я всерьёз подумаю, что этот твой…как его, какой-то там «…кава» не зря смеялся.
Услышать насмешку от Юмэ было больнее, чем от диковатого Юити, поэтому Тору подошёл к задаче серьёзно. Он прочёл несколько строк из последнего стихотворения.
«Без тебя пятый год, как вечность
В очертании бури снежной.
Ты простишь мне мою беспечность
И себе бы простил, конечно»
— Ты неплох, — задумчиво сказал Юмэ, — ты же знал? Решил похвастаться?
— Вовсе нет, — возразил Тору, — тебе правда понравилось?
Похвала разлилась по сердцу нектаром.
— Я мало что понял, — силуэт Юмэ опустился на пол и сел, прислонившись к стене, — но там, вроде бы, даже ритм сохранен. Звучит хорошо, как мне кажется. Я в стихах что-то смыслю, хоть и не много и не очень-то хорошо.
— Танака-сэнсэй предложил мне вступить в литературный клуб, — вспомнил Тору.
— А ты?
— А я сбежал, сказав, что подумаю, — признался он, — мне теперь даже думать о нём стыдно.
— Ты так много думаешь, — сказал Юмэ, вздохнув, — читать стихи стыдно, общаться с людьми стыдно. Когда моешься, зажмуриваешься? — посмеялся он.
— Я, — пробубнел Тору, но, опомнившись, продолжил чуть громче, — нет, просто… Так же правда стыдно. Я подарил ему свою ручку.