— Вы в России называете любовью что попало, — сказал он, — одно слово для домашних животных, друзей, жён и детей, коллег и хобби. У нас немного больше, чем просто «нравится» и «люблю», но Танака-сэнсэй мне нравился. Как учитель, как руководитель литературного клуба и как человек, проявивший ко мне интерес. Разве он мог мне не нравиться?
— Моей первой школьной любовью была моя одноклассница, — тихо посмеялся Юра. Казалось, преподавателю не было никакого дела до шумящих студентов: он продолжал вести занятие и с каждой минутой выглядел всё менее заинтересованным.
— Любить одноклассниц безвкусно.
— Я знаю, — ответил Юра, — я вообще был жутким неудачником в плане нежности, поэтому, пару раз предложив донести её портфель до дома, я её этим же портфелем и стукнул. До сих пор до конца не понимаю, почему мужчины выражают свои чувства так по-скотски. Мне кажется, везде так. Хотя Бог говорил беречь женщин. Ты вот когда-нибудь девчонок задирал?
— Никогда, — признался Тору.
— А они тебе вообще нравились?
— Конечно нравились, — сказал он, успев возмутиться, — или не нравились…не помню. Мне никогда не было интересно с одноклассниками. Но мне нравятся девушки!
— Блондинки?
— Нет.
— Низкорослые?
— Нет.
— С веснушками?
— Да нет же!
— Они нравятся тебе больше, чем высокий и стройный Танака Иори?
— Нет! — выскользнуло у Тору, но он тут же опомнился, — то есть да. Да, да, конечно, да. Зачем вообще сравнивать?
— Мне в старших классах вполне себе нравилась училка, — Юра легко толкнул Тору в бок локтем, — а предпочтения…ну, разные у всех. Я же не осуждаю. Я же не твои одноклассники, да?
— Ты снова намекаешь, что мне нравятся мужчины? — нахмурившись, спросил Тору. — У кого что болит, да?
— Нет-нет, ничего я не намекаю, — с многозначительной ухмылкой сказал Юра, — просто говорю, что со мной ты можешь любить кого угодно и быть, в принципе, кем угодно.
— Даже если мне нравятся девушки, — продолжил Тору, — или вообще никто не нравится, ты плохо относишься ко всему такому, я помню.
— Ну я не то чтобы шовинист или какой-нибудь гомофоб, — задумчиво сказал Юра, — но и не нейтральный. С друзьями иначе, понимаешь? Ты мне уже друг, на тебя другие принципы действуют.
— Какие принципы?
— «Твори, что хочешь, я поддержу или постою в сторонке, а потом побуду крепким плечом или жилеткой для слёз». А иначе в дружбе никак, да и это уже не дружба будет, а так, ерунда и гадость. И, если тебя это успокоит, я не считаю тебя сумасшедшим. Хотя надо бы.
Шаг шестой. Тлеющий уголёк надежды
Они разошлись раньше привычного: занятия закончились, но Юра задержался в учебном корпусе. Тору ждать не стал: каждая минута нахождения в холодных стенах отзывалась внутри неприятным зудом. Ему в самом деле казалось, что органы обросли колючей щетиной и теперь заставляли тело вздрагивать при любом движении. Тревога делала ноги ватными, а голову — мутной, окружающий шум отдавался в ушах тяжёлым гулом, а яркий свет вызывал головокружение. Тору упорно сопротивлялся чувствам, но те всё равно превращали его в потерянный съёжившийся комок, норовящий забиться в угол и спрятаться от действительности в тишине, темноте и спокойствии.
Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя спокойно в университете. В первую неделю после поступления? Обстановка казалась завораживающей, неизвестность манила и отвлекала внимание, не давая тревоге расползтись по телу колючей проволокой. Однако со временем, когда учебные комнаты и препараты стали давящей обыденностью и из объекта удовольствия превратились в неизбежный долг, мучившие Тору панические атаки вновь захватили контроль над его буднями. Эмоциональная буря оставляла его лишь в тишине дома, во время написания картин или стихов, но и творческим порывам предшествовала боль. Тору казалось, что жизнь рушилась у него на глазах; он вспоминал себя, стоящего перед зеркалом первого сентября и видящего в оживившемся взгляде бьющуюся в сердце надежду. Сейчас она, растоптанная и жалкая, лежала под белой подошвой кроксов, пряталась в карманах хирургического костюма и застревала в трещинах выбеленных стен. Тору не знал, куда мог сбежать от самого себя и как должен был ощутить желанную свободу. Он хотел сохранить в себе частицу наивного юноши, что с полным предвкушения и гордости взглядом в первый раз открывает дверь университета и погружается в мир белых халатов и чувственно-хладнокровных сердец.