— Когда такое было? – поинтересовался Тору, попытавшись нащупать в кармане пачку сигарет. «Я же точно стащил их со стола», – подумал он, разочарованно вздохнув.
— Да даже сейчас! Ты меня провоцируешь? Я чувствую себя так, будто пытаюсь оживить то, что давно сдохло, – выпалил он, вплотную придвинувшись к Тору, – я не прошу меня боготворить. Но хотя бы общаться со мной, не делая одолжение, можно? Поцеловала тебя она, и что? Ну я бы поцеловал, и что? Просить прощения, что не твой Танака-сэнсэй, да? Случившееся случилось, ты можешь выбирать: отпустить или намертво вцепиться, и ты почему-то всегда выбираешь второе. Почему?
Тору посмотрел на него, улыбнулся вымученно и коснулся сухих губ своими. Происходящее имело смысл: от него пахло алкоголем, в глазах отражались блики фонарей, а Юра… А Юра сейчас смотрел нечитаемым взглядом – таким, что Тору казалось, что он по несчастливой случайности забрёл в очередной сон. Его могли оттолкнуть или притянуть ближе, но любой поступок оставался бы чем-то периферийным и едва уловимым.
Целовать Юру было приятно, щекотно и весело. По-дружески уютно и гораздо удобнее, чем Киру. Совсем не похоже на стеклянное бутылочное горлышко. Юра сидел так, неподвижно и крепко, будто врос в скамейку расплавившейся кожей, сжимал и разжимал губы, пробуя поцелуй на вкус, а потом резко изменился в лице: замешательство, растерянность и смущение сменились привычным ободряющим спокойствием. Он тяжело выдохнул и стал похож на «Бог с тобой, с больными не шутят». Тору положил ему на плечо влажные пальцы и сжал проступающее наружу тепло.
Он ждал, что сейчас Юра точно ударит, скажет что-нибудь до боли обидное и грубое, назовёт сумасшедшим или заставит извиняться и кровью заглаживать вину, но ничего не происходило. Не произошло и спустя несколько минут: они продолжали сидеть рядом друг с другом – вовсе не разозлившийся Юра, дрожащий от холода или волнения Тору и его рука, скучающая на жилистом плече.
— Сволочь ты настоящая, – смягчился Юра, вновь шумно откинувшись на спинку скамейки.
— Такие скамейки делают для поцелуев, – добавил Тору.
— Ты же вообще меня не слушал, да?
Его серьёзность выглядела тревожной и напряженной: будто выглаженная белая рубашка, натянутая на растолстевшего за год подростка. Такого Юру Тору не знал. Это был вовсе не Юра – сейчас он отражал то, что видел перед собой.
Ему попросту показалось. Поцелуй показался, блики в глазах и глупый диалог про кривые скамейки. Но фантазия была приятной и ненавязчивой. У таких, как Тору, не шептались за спиной, таким, как он, не угрожали расправой. Таким, как он, не запрещали любить и воспитывать детей и именно поэтому Тору со временем потерял искренность всякого любовного интереса. Юра был прав: из множества вариантов он упрямо выбирал самый тяжёлый. Если ситуация не требовала сопротивления и борьбы, она сразу теряла значимость в его глазах.
Запахи этой борьбы, точь-в-точь как те, которые описывали герои войн, делали его жизнь сносной, но очень затянутой. Тору поднял взгляд к небу. То ли в неловкости, то ли в попытке зацепиться за вечное – последнее, что держало его в настоящем моменте.
Сейчас Тору не желал умирать, но не препятствовал бы мчащейся на него фуре. Вместе с телом он оставил бы мучившую его тяжесть, смог бы подняться над землёй невидимым холодным облаком, сохранившим внутри себя следы того, что долгие годы нестерпимо болело.Тору стал бы минутной жалостью и поводом поразмыслить о смыслах и целях. Всё вновь и вновь приходило к тому, что ему придётся стать полезным - чуть меньшим, чем жуком, но чуть более совершенным.
Реинкарнации Тору боялся. Если ему в самом деле суждено стать жуком, а после – ещё несколько раз пройти свой путь до извлечения уроков? Какой урок хотела преподать жизнь? И почему она забирала так много сил, не оставляя их на поиски скрытых смыслов?
Он посмотрел на Юру: стал бы Юра спасать его? Если бы они умерли в это же мгновение, кто писал бы им эпитафии? На пьяную голову Тору старался остерегаться мыслей о смерти. То, что казалось ему желанным, под градусом представало уродливым и безобразным. За смертью пряталось ещё больше решений, которые нужно было принять, ещё больше времени, которое нужно было потратить, и всё равно прийти к одному.
— Ты не злишься? – наконец нащупав в кармане заломы полупустой пачки сигарет, он выудил одну и, зажав фильтр между зубами, оглянулся в поисках зажигалки.
— Злюсь, – сухо ответил Юра, чиркнув колёсиком. Контрастно яркое пламя разбило сгустившийся между ними воздух.
— Ты всё равно так хорошо меня знаешь, – Тору выдохнул дым в сторону, мутное облако ненадолго рассеяло темноту, а затем так же спешно исчезло, растворившись в фонарных отблесках. – Мы дышим одними лёгкими.
— Только я не курю, – добавил Юра.
— Только ты не куришь, – кивнул Тору, вяло играя с дымом, – и я до сих пор удивляюсь. Гадкие какие, вот же.
— Тору, ты не в порядке, – вдруг сказал Юра, глубже вдыхая, – давай с этим что-нибудь сделаем? Ты мне всё-таки уже совсем не чужой, и я чувствую, что должен тебе, дураку, помочь. Ну не знаю, съездить куда-нибудь там или найти тебе кого-нибудь. Специалиста, в смысле. Не на пьяную голову решать, конечно, но чего ты вообще от жизни хочешь? Неужели готов вот так вот метаться от «очень плохо» к «чуть лучше»?
— Юр, – со вдруг прорезавшимся полуяпонским «р» начал Тору, – если всё, что я умею, – он втоптал окурок в плиточный шов, – попусту страдать, то в этом я достигну совершенства. И ни за что не соглашусь стать полезным.
Тору замолчал. Он знал, что его слушали и боялся рассеять внимание. Когда ещё выдастся возможность поговорить о волнующем вот так, с человеком, который только что назвал себя не чужим?
Юра вздохнул.
— Тебе весело сейчас? – спросил он.
— Да. Конечно, мне весело.
— А выглядишь, как покойник.
— Мне осталось всего шесть-семь десятков лет, – Тору усмехнулся. На душе у него вдруг стало непривычно тепло. – Это максимум, а потом… да, так и будет. Так что я почти и покойник.
— Японцы долгожители.
— Я от всех понемногу взял, – неохотно ответил Тору. Когда разговор приближался к темам семейного и родного, ему хотелось закончить его как можно скорее. О Юриной семье он почти ничего не знал: только то, что мать воспитывала его одна и была глубоко верующей. И Юра тоже был верующим, носил крестик, но о Боге старался не говорить либо из вежливости, либо потому что не считал Тору подходящим человеком.
— Но годы точно от русских? У тебя слишком узкие глаза для того, кого не хватит до ста десяти.
— Слишком широкие даже для девяноста шести.
— Умрёшь со мной в один день? – посмеялся Юра, переводя взгляд в небо. Тору повторил за ним: на чёрном полотне вспыхнули две звезды – яркая горошина и прячущаяся в тени бледность. – Ну да, Кассиопея. Красиво, вполне. И всё же, чего ты сейчас хочешь?
— Стать врачом, открыть что-нибудь интересное и важное. Чтобы все говорили обо мне, как о хорошем специалисте, – ответил Тору. Вопросы о будущем ставили его в тупик.
— А по-настоящему?
— Получить диплом, убрать его в шкаф и стать художником? Заработать на путешествие и дом на колёсах?
— Но это глобально, – ответил Юра, – сейчас ты хочешь лежать на кровати и мусолить страдания, да?
— Я просто устаю.
— Поэтому я и хочу, чтобы тебя посмотрел врач, – Юра замялся, а затем затих и замер.
— Думаешь, что я псих? – спросил Тору.
— Не псих.
— Конечно, нет. Ты мне прямо об этом только что сказал.
Тору не стал слушать объяснения Юры, все они казались ему пылью и пустым звуком. Какой смысл в оправданиях, если всё уже было сказано? Кто виноват, что Юра продолжает общаться с психом? Тору никогда не навязывал ему свою компанию, но сейчас чувствовал себя обманутым. Его окружению приходилось терпеть настоящего сумасшедшего!
Небо быстро наскучило. Оно отталкивало Тору предсказуемостью: всё значимое разворачивалось так далеко, что ему приходилось вновь погружаться в игру воображения. Однако сейчас хотелось как можно дольше удерживаться в реальности – Тору показалось, что через неловкость привидившегося поцелуя он заразился от Юры смертельно опасным присутствием.