Тору поморщился, постаравшись вслушаться в то, что говорила Кира. Разговор, раньше казавшийся пыткой, сейчас был спасением – чужой голос, глубокий и плавный, удерживал на поверхности, не давая погрузиться на дно затягивающих переживаний. Он всмотрелся в лежащие на её плечах пряди - наверное, ещё более чёрные, чем брови. В глазах не было ни тени алкогольной туманности.
— Странно, на самом деле, потому что Юра за собой обычно никого не таскал, да и за ним никто не таскался. С ним мало кто надолго задерживался, обычно всё как-то транзитом, – она хихикнула, и у Тору от этого смешка по коже прошёл холодок, – и я так же. Общались ещё с детства, а потом разошлись и только «привет-пока». Знаешь, Юрка вообще своеобразный человек, ты же понял уже, да? У него вот как-то девушка была, года два, наверное. А потом кто-то кого-то бросил, кто кого – не знаю. Но мне кажется, что он её до сих пор любит. Или кого-то ещё любит. Но кого-то же должен. Она его точно любит потому что. Но оба в одиночки записались после расставания. А он и не переживал как будто, даже не смотрел на неё. Юра слишком активный, чтобы быть одному, понимаешь? Поэтому это и странно – а ты вот, друг. Хоть друг будет. С ним здорово, я его грустным только один раз видела. А больше – никогда, всё время улыбается.
Тору слышал её обрывками: улыбается, девушка, друг. Противиться подступающей панике становилось всё тяжелее, но приходилось крепко прижимать к лицу маску невозмутимости и холодного внимания – если после произошедшего вчера Кира увидит его трясущимся от несуществующего страха, он точно не сможет смириться с таким позором.
— У него отец умер, – вздохнула Кира, – так переживал, жуть. Конечно, тяжело: и матери помогать, и похороны, и родственники. Представляешь, тётка его ему, малолетке дурному, начала про загробную жизнь что-то трепать. Про душу, ад, рай, что молиться нужно, что плакать нельзя и прочее. Так он наслушался и спать не мог, ему всё чудовища и демоны мерещились. И плакать себе запрещал, внутри держал всё. Но душе же плакать не запретишь, вот и мучился. Не спал и мучился. Когда хотел плакать – запугали, когда не хотел: все вокруг ревут, а он улыбается – получал сильно и от матери, и от бабок. Представляешь, «В семье горе, а ты улыбаешься», а он всё равно улыбался. И теперь улыбается, и будет, наверное. Ко мне приходил, фильмы смотрели до утра почти - и даже не приставал ни разу. Я тоже не лезла, конечно, он такой потухший был всё равно. Когда человек всё время улыбается, а потом так…не по себе. И навсегда запомнишь. Вот я поэтому и запомнила, а рассказала…не знаю, зачем. Не говори, что я рассказала. Он скажет, что я дура, хоть и без злости, но всё равно не хочу.
Тору кивнул и почувствовал укол совести: в ответ на такую длинную и искреннюю историю он не смог проронить ни слова. Смерть, ад, рай, бабки, улыбаться, плакать - в голове всё смешалось, спутанные мысли перестали держать ситуацию под контролем. Всё, что он понял, можно было уместить в одно предложение: Юра, вечно весёлый мальчик из семьи чудаков-фанатиков, потерял отца, умел дружить и был слишком активен для одиночества. Необычный и интересный Юра, в телефоне которого был установлен православный календарь. Был ли на земле кто-то, кто мог бы его ненавидеть?
Тору заглатывал воздух, но не мог надышаться. Лёгкие горели, горло жгло, сердце с болью ударялось о рёбра. Мокрые ладони и пальцы комкали ткань, глаза бегали по комнате, пытаясь зацепиться за что-нибудь, способное отвлечь от начавшегося внутри шторма.
— Ты в порядке?
Она заметила? В самом деле заметила. Тору показалось, что его лицо исказилось в гримасе ужаса. Почему? Почему она смогла заметить? В метро, на парах, на улице, лёжа в кровати и за обеденным столом – раз за разом он делил будни с паническими атаками, но всегда оставался с ними один на один, без чьей-либо помощи учился бороться и побеждать самого себя. В такие моменты даже Юра, его, на минуточку, друг, просто замолкал и утыкался в телефон. Почему именно она и именно сейчас, когда он хотел этого меньше всего? Что нужно было ответить? Что говорить человеку, заранее не способному его понять?
— Эй, Тору, приём, – Кира звонко пощёлкала пальцами перед его лицом. Тору почувствовал, что вот-вот расплачется: глаза защипало, горло свело спазмом, но страх нарастал, а дрожь становилась видимой. Позор. Какой же это позор! Он был совершенно безнадёжен! Теперь его точно посчитают психом!
Тору вскочил с дивана и кинулся в сторону двери. Кира крепко схватила его за запястье, не дав уйти. Она смотрела обеспокоенно, и ему некуда было бежать: что можно было скрыть сейчас, когда тело била всё нарастающая дрожь, а мысли прыгали из стороны в сторону, путаясь в липком страхе?
— Тору, делай вдох и считай до четырёх, – строго скомандовала Кира. Её голос за мгновение превратился в холодный остроугольный монолит, и Тору послушно вдохнул на четыре счёта.
— Задержи дыхание ещё на четыре. Ты можешь.
Воздух распирал лёгкие, его было непозволительно много. На миг головокружение усилилось, но вскоре начало отступать вместе с достигшим пика внутренним напряжением.
— Выдох, четыре.
Тору шумно выдохнул, испытав облегчение. Голос Киры становился более плавным и не таким напористым – морщинка между бровей разгладилась, а губы тронула едва заметная полуулыбка. Только сейчас Тору понял, что всё это время Кира поглаживала его влажную ладонь. Её рука была тёплой, а кожа – нежной и мягкой. Казалось, он мог прощупать на ней глубокую и плотную линию жизни, обнимающую большой палец.
— Молодец. Дыши по квадрату, пока не станет легче, – Кира похлопала его по плечу, усадив обратно на диван. – Ты перепил вчера, вот и триггернуло. Или у тебя часто? Хотя, если бы часто, ты бы не бегал от меня, как сумасшедший.
— Всё в порядке, – выдохнул Тору, – перепил, наверное. Я не пью.
— Но зато ты теперь знаешь, что делать.
— А ты откуда знаешь?
— Подруга с клинической психологии.
У кого-то друзья-психологи, а у кого-то – горький опыт, научивший справляться без попыток справиться. Тору перепробовал столько бесполезных способов остановить или предотвратить панические атаки: от дыхания и канцелярских резинок на запястье до заучивания стихов и мелодий, приправленных нерецептурными успокоительными. Помогало меньше, чем на неделю, и лучше бы не помогало вовсе. Отпускать полученное в мучениях и слезах было труднее, чем бояться о нём мечтать.
— В общем, ты не обижаешься больше, да? – улыбнулась Кира. Тору увиденное привлекло и заставило засмотреться – но как же, наверное, неоднозначен был его взгляд!
— Я не обижался.
— Я знала, что ты хороший парень. И миленький такой, особенно щёчки, – она шутливо потрепала Тору по волосам, – если тебе лучше и ты не обижаешься, то я пойду к остальным. А с тобой ещё обязательно погуляем, со всеми познакомлю. И никому ничего не скажу. Особенно Юре, да?
Тору не успел даже кивнуть: Кира ловко выскользнула из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Из коридора доносились звуки чьих-то шагов и хриплых голосов, в ванной шумела вода, на кухне гремела посуда. Чуть позже раздался звонкий стук, а за ним – треск разлетевшихся по полу осколков. Голоса засмеялись и загудели, а Тору тяжело вздохнул: стало жаль разбившуюся вещь.
— Ну что, жив? – в дверь влетел смеющийся Юра, на ходу натягивающий толстовку. Футболка, оставшаяся под ней, смялась. Казалось, она даже была мокрой – тёмные капли растекались по ткани абстрактным узором. Местами за ним можно было разглядеть рельеф тела – раньше Юра казался менее «высушенным» и тощим.
— Жив.
— Что она сказала?
— Извинилась за вчерашнее. Это ты ей рассказал? – спросил Тору, отводя взгляд. Он почувствовал себя смущенным подростком, наблюдающим за чем-то запретным.
— Она сама помнит, наверное.
«А ты не помнишь, – подумал Тору, – или мне всё-таки привиделось?»
— Нет же, не то, – сказал он, – про то, что я переживаю.