— Идиот? – раскрасневшийся от холода Юра смотрел на него с нескрываемой злостью. Он напористо шагнул в квартиру, сдвинув с места опешившего Тору.
— Я не…
— Ты не «не», ты да, причём серьёзно и безвозвратно, – Юра хлопнул дверью, заставив висящее в прихожей зеркало дрогнуть и закачаться. – Откуда я знаю, что тебе, идиоту, в голову пришло? Ты понимаешь, что я сюда за двадцать минут долетел?
Тору завороженно смотрел на него, будучи не в силах произнести ни слова.
Юра говорил уверенно, из последних сил сдерживая рвущую тело и душу злость. Тору хотел, чтобы он перестал сдерживаться и дал ему звонкую и отрезвляющую пощёчину.
Юра терпел. Выговаривал накопившееся, попутно снимая куртку и ботинки. В этот раз повесил на первый попавшийся крючок и бросил посреди прохода. Злился. Злился по-настоящему.
— Я не думал, что ты испугаешься, – оправдался Тору, отметив, как жалко он звучал на фоне чужой искренности, – прости?
— Я не испугался, – строго сказал Юра, – просто хотел сказать, что нашёл первого покупателя для твоей картины.
— И ты не мог написать? – нервно усмехнулся Тору. – Верю. Стой, подожди, что ты сказал?
— А вот ничего, – Юра зашёл в комнату и без капли стеснения лёг на кровать.
— Ну Юр, скажи, – Тору зашёл следом, сел рядом и нетерпеливо затряс его за плечо, – нашёл покупателя? Из тех, про кого ты говорил? Что он сказал? Какая цена? Он не говорил, для чего ему? Ну просто эстетика или ещё что-то? А ещё…
— Тшшш, – Юра прикрыл глаза, тяжело дыша, – потом, – откашлялся он, – всё потом.
— Ну Юр, – настаивал Тору, – я не смогу жить в неведении!
— Кто бы говорил. Сам-то не лучше.
— Ты вообще по моей кровати в грязной одежде катаешься, – возмутился Тору, – слезай, раз не говоришь.
— Вот ты как, значит, – посмеялся Юра, – с чего бы она грязная? Вчера из стирки!
— Ты ехал в метро.
— В маске.
— Но не в скафандре же.
— Зря ты так, дорогой друг, – не забыв больно хлопнуть Тору по плечу, Юра потянулся, а затем резким движением поднялся на ноги. – Я, между прочим, ответственно подхожу к безопасности.
Он многозначительно похлопал себя по карману джинсов и вдруг изменился в лице.
Тору показалось, что следующее мгновение тянулось вечность: как в замедленной съёмке он видел тяжело дышащего Юру, застывший на его лице страх и растерянность побледневших рук, покрывшихся узорчатой сосудистой сеткой. Собственный крик будто доносился издалека и не был способен пробудить замершее сознание.
Юра прохрипел что-то невнятное – в самом деле, Тору не смог разобрать ни слова – и безжизненно упал, закатив глаза.
Тору слышал стучащее в горле сердце, ощущал, как напряжение сдавливает виски и непослушными руками набирал номер «Скорой».
Кадр за кадром смеялись позиции и сцены: люди в синем, неспешно заходящие в комнату, подхватывающие неподвижного Юру на носилки, кислородная маска, увешанная аппаратами машина, ревущая красно-синяя сирена, воющий страх и безнадёжно-отчаянное непонимание.
Почему смеющийся минуту назад Юра молчал, почему был бледным, почему дышал через маску, быстро, поверхностно и загнанно, как выпавший из гнезда новорождённый птенец? Почему врачи ничего не говорили, почему не отвечали на незаданные вопросы, почему Юра по-прежнему не приходил в себя и не рассказывал, как не волновался за Тору, когда, бросив всё, ехал к нему в мороз?
Тору чувствовал себя виноватым и готов был поверить в любого Бога, который пообещал бы открыть Юре глаза.
Тору не хотел становиться врачом, не хотел бесчувственно смотреть в угасающие глаза, общаться с уничтоженными смертью близкими, говорить монотонно и вяло, чтобы не сорваться на честность и искренность.
Юру везли по асфальту, по ступенькам и плиточному полу, колёса подпрыгивали на швах, мелко стучали и будто злились на его, Тору, провал. Злились на Бога и грозились вот-вот забрать последний вдох, оставить его под маской, незавершенным и спутанным, чтобы позволить вернуться и начать всё заново, уже без Богов и глупых друзей.
— Вы кем больному приходитесь? – едва не зевнув, спросил врач. В светлых глазах не плескалось даже смерти – всё выгорело, всё ушло, растащенное умершими и умирающими. Тору скривился, боясь увидеть в узких зрачках своё отражение.
— Всем, – полумолчаливо ответил он, затем одумался и сказал внятно-невнятное: «Друг. Лучший друг».
— Дальше нельзя, – его, не сопротивляющегося, не настаивающего и не пытающегося хотя бы сжать бледные пальцы в своих, легко остановили движением небрежно поднятой руки.
Должно быть, они подумали, что он в самом деле самый беспроблемный сопровождающий. Тору чувствовал себя растоптанным и грязным, и грязь эта была гораздо тяжелее, чем осевшая на Юриных джинсах пыль.
«Лучше бы ты просто сжёг мою постель, – подумал он, послушно садясь на холодный железный стул, – Боже, пожалуйста, вернись»
Юра скрылся за дверью реанимации, передав белым халатам хрупкую жизнь, висящую на ниточке прерывистого дыхания. Должно быть, они тоже однажды жалели о решении остаться в медицине. Может быть, жалели и сейчас, когда под их мозолистыми пальцами не-чужое сердце из последних сил карабкалось в жизнь.
Тору показалось, что в больничном воздухе до сих пор пахло терпким Юриным парфюмом. Он уронил голову на дрожащие колени и глубоко вдохнул, почувствовав, что его собственная жизнь висела на волоске от пристроившегося к ней острого лезвия гильотины.
Шаг двадцать первый. Пожалуйста, дыши – мне без тебя не взлететь
«Юмэ-кун, скажи, что я всё ещё сплю, – подумал Тору, открыв глаза, – скажи, что мне снова двенадцать и завтра я встречу Ойкаву-куна, когда приду в школу. Скажи, что этого нет. Скажи, что меня нет в медицине, а Юры нет в реанимации. Скажи, что мне снова двенадцать. Пожалуйста, Юмэ-кун. Скажи, что ты сейчас в порядке. Пожалуйста».
На часах было семь часов вечера. Сколько он проспал? Неужели подействовали таблетки? Сон был крепкий и совершенно пустой – настолько, что в нём не было даже пустоты. Тишина. Тишина и слышащийся из палат писк. Спина затекла, железный стул впился в ноги.
— Молодой человек, вас всё равно не пустят, – невысокая женщина – на вид ей было не больше пятидесяти – сочувственно на него посмотрела.
Шею ломило, мышцы дрожали в напряжении. Тору поднял голову, встречаясь взглядом с…Людмилой. На бейдже мелкими буквами читалось имя. Людмила.
— Мне нужно знать, – неуверенно начал он, не зная, что именно хочет спросить, – Кирсанов, Юрий Кирсанов, он в порядке?
«Конечно же нет, он не дышит сам, – пронеслось в его голове, – можешь не надеяться, что он выживет».
Тору дал себе пощёчину и едва не выругался, поняв, как глупо, должно быть, выглядел со стороны. Кто захочет помогать такому, как он? Проклятый неудачник.
— Ты бы хоть чаю выпил, Божечки, – Людмила вдруг перешла на «ты». Тору вдруг захотелось обнять замученную работой женщину, – иди домой. Если его переведут в палату, завтра придёшь навестить.
— Он умрёт? – перебив, спросил Тору.
— Глупости городишь, – вздохнула Людмила, покачав головой. Её жест был настолько по-советски искренним, что Тору почувствовал прилив ностальгии по месту, в котором никогда не был. – Учился бы лучше.
— Учусь, – не задумываясь кивнул Тору, – учусь.
— Вот и давай, нечего тут рассиживаться, – поторопила Людмила, – завтра, всё завтра.
А как до завтра дожить и не свести себя с ума, никто не сказал.
Людмила, покачиваясь, шла по длинному больничному коридору. Иногда рядом мелькали одетые в уютную домашнюю одежду пациенты. Шоркали тапочки. Слышались переменчиво радостные голоса. «А Юра там один, – думал Тору, – и ему там плохо».