— Дурак, – уже утвердительно сказал Тору, – сам такое говори, а я не собираюсь для тебя смертный приговор просить.
— Ой, опять драма, – Юра закатил глаза и, откашлявшись, продолжил, – если я скажу, они подумают, что у меня мозг повредился. А ты, если что, справку покажешь.
— Не смешно, – обиженно отвернулся Тору.
—А я не смеюсь. Они меня так всю зиму продержат на цепи.
— Юр, ты совсем недавно дышать сам не мог, – напомнил Тору, – если тебе будет спокойнее, то я тоже не пойду на каток.
— Да чёрт с этим катком, – махнул рукой Юра, – а про дышать…Бывает, я же сказал.
— У тебя так было?
— Так не было, – ответил Юра, – но бывает же. Вообще не вижу повода паниковать. Ты там, кстати, таблетки свои пьёшь?
— Пью, – кивнул Тору, посмотрев в окно. Та же луна. Подмигивающая и яркая луна.
— Молодец, – похвалил Юра, и, отследив его взгляд, добавил, – такая красивая, что умереть можно.
Тору вздрогнул, но быстро взял себя в руки. Не послышалось. Юра действительно говорил о луне.
— Второй день такая, – Тору потянулся на стуле, почувствовав, как мышцы заломило от напряжения.
— Первый я проспал, простите уж, – отшутился Юра, и Тору готов был простить ему неловкую колкость.
***
Спустя неделю Юру выписали из больницы. Уже тогда, не почувствовав глубокой радости, Тору заподозрил неладное. Он навещал его каждый вечер, а дни проводил в университете. Несколько раз по пустякам ругался с матерью: сдерживать эмоции становилось всё сложнее, он чувствовал себя натянутой до треска струной, готовой разорваться даже от лёгкого прикосновения. Любой вопрос, заданный и с любовью, и с упрёком, заставлял Тору без злости выходить из себя. Он не ожидал, что побочные действия таблеток будут настолько мучительными. Усталость нарастала, выполнять рутинные дела с каждым днём становилось труднее. Эффект лекарства должен был проявиться через неделю, но неприятные симптомы только усиливались, превращая жизнь в ещё более страшный кошмар. Панические атаки не отступили, но теперь Тору будто наблюдал за происходящим со стороны: дрожь, сердцебиение и спутанность сознания воспринимались чужими – переживанием киногероя или им же написанного персонажа. Всё было не по-настоящему. Картонный мир приносил всё больше проблем и всё меньше радости.
Утро – будильник – занятие – рисование – вечер – ночь – сон – утро – будильник. Последовательность повторялась из раза в раз, и Тору всё меньше хотелось просыпаться в новом дне. Оставаться в старом было так же уныло: не происходило ничего интересного, а когда-то бывшее интересным померкло, мелькая на периферии отпечатком приятно-сладкого воспоминания. Не было смысла ложиться спать вовремя – выспаться не удавалось даже за десять часов. Не было смысла ложиться позже – глаза закрывались, а вялое тело размякало уже к одиннадцати часам. Не было смысла. Просто не было смысла.
Тору не понимал, как жизнь могла настолько измениться всего за неделю, но уже не помнил, действительно ли когда-то было иначе. Может быть, ему казалось, что он чувствует себя удовлетворённым? Печальным? Чувствует страх, за себя, за мать, за Юру? Чувствует? Ещё недавно он дрожал у дверей реанимации, рыдал, сидя под холодной водой, и обещал Юре сходить с ним на каток. Сейчас же Тору позорно для самого себя прятался от Юриного голоса, от его идей и патологической неусидчивости. Тору было до тошноты стыдно за своё поведение – или тошнило от таблеток? Ему хотелось, чтобы мир в одно мгновение замер и превратился в мусорное ведро из тел, неба и воздуха.
Каждый день, вставая с кровати, он повторял себе, что нужно ещё немного подождать, что таблетки не могут подействовать сразу, что мир действительно – да-да, просто посмотри на свои картины! – был другим, живым и податливым, миром с катком, новым годом и пиццей, миром с подступающей весной, цветением и случайно найденной любовью.
Тору всё понимал. И не дождался. Спустя две недели и три дня после начала лечения он, переступив через сомнения, пропустил таблетку. На следующий день пропустил вторую, потом – третью и четвёртую.
А потом мир постепенно снова стал чувствоваться. Не изменившийся, холодный и мёртвый мир. Краски вернулись, но ни одной – яркой и насыщенной. Мёртвые. Мёртвые. Мёртвые. Тору и сам был мёртвым. Наверняка был и не посмел бы сомневаться, если бы не некстати обострившиеся чувства.
«Что-то вроде синдрома отмены, – думал он, трясущимися от бессилия руками натягивая на голову свитер, – нужно подождать», – успокаивал себя, второй час отдыхая после мытья посуды.
Юра, наверное, что-то замечал, раз крутился рядом ещё более навязчиво, но почти тихо, будто боясь ещё больше пошатнуть и так шаткое «нечто». Тору хотелось одновременно оттолкнуть его – чуждой, больной и разбитой частью – и притянуть к себе – искренней, любящей и, наверное, настоящей. И Юра, этот смеющийся солнечный луч, вобравший в себя темноту смерти, позволял отталкивать и притягивать, двигался как йо-йо, податливо замолкал в самый подходящий момент, и вновь начинал говорить, когда мысли не давали Тору услышать собственный голос. Было больно, иногда – почти весело и всегда бесконечно стыдно за грубость, ложь и совершенно глупую апатию.
Ни разу Юра не произнёс излюбленного «Не грузись», ни разу не попросил взбодриться и ни разу не ушёл, разозлившись, даже тогда, когда, казалось, следовало по-настоящему разозлиться и уйти. Тору чувствовал себя понятым, нужным и мёртвым. Тору был нужен миру, но мир уже не был нужен ему – какая ирония.
Изредка Юра пытался развеселить, но всегда останавливался вовремя, будто чувствовал, что Тору становится физически больно от шуток и смеха. Досуг проходил уныло, а вскоре и вовсе перестал быть досугом, превратившись в каторгу без возможности сбежать.
С Кирой Тору пересекался только в коридорах университета, до которого он доходил всё реже. Она крутилась у аудитории, но не всегда решалась зайти – наверное, не хотела смотреть на его новое лицо. Тору и сам не хотел, понимал Киру, как никто другой, поэтому избегал зеркал, следя за собой через поправляющего волосы и одежду Юру. Несколько раз Кира интересовалась его состоянием в сообщениях, желала сил и удачи справиться, предлагала помощь и спрашивала, передал ли Юра то, что она просила. Юра, конечно, ничего не передавал. Был слишком занят работой, учёбой и продажей его, Тору, картин, начавших приносить нестабильный, но ощутимый доход. Как унизительно он себя чувствовал: близкие люди боролись за его психическое здоровье ценой собственных интересов.
Мать тоже заметила неладное, но Тору твёрдо отказался от врачей и прочей навязчивой заботы: чтобы не умереть в особенно тяжёлые моменты, хватало недолго пообщаться с Юрой по телефону. Среди ночи, когда тот снова не спал по самым веским причинам.
Тору казалось, что Юра никогда не спал. Он звонил ему и в час, и в три часа ночи, в пять утра и десять вечера, но всегда слышал в трубке бодрый жизнерадостный голос. Если бы не тот взгляд, с которым Тору встретился в новогоднюю ночь, он бы ни за что не поверил, что Юра может быть кем-то, кроме весёлого заводилы. Он и не верил, но всё равно вспоминал застывшую в глазах напротив глубину.
Т: /Не занят? /
Ю: /смотрю стрим/
Юра ответил спустя две минуты. Тору посмотрел на часы: два сорок. Стрим в два сорок и неиссякаемая бодрость утром. Однако – Тору вдруг вспомнил – сейчас у него хотя бы стали появляться синяки под глазами. Либо запасы энергии даже у Юры не были безграничны, либо он сам, погрузившись на дно меланхолии, стал видеть больше тёмных цветов.
Т: /Смотри. Спокойной ночи/
Ю: /что хотел?/
Тору не ответил, перевернул телефон экраном вниз и, подтянув одеяло, попытался заснуть. Веки потяжелели, но сон не шёл. Он безуспешно ворочался в постели, по ощущениям, не меньше двадцати минут, открыл глаза и уставился в потолок. Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь из соседей взорвал газ. Раз: хлопок – и всё. Конец. Ему, тёте Свете, бьющему жену и детей алкоголику с нижнего этажа, лающей на каждый шорох маленькой чёрной собаке и матери. Главное – ей, такой же лёгкий и быстрый конец. Совсем без тревог. Мгновение. Мать бы точно не пережила потерю, если бы что-то пошло не так и ей удалось выжить. Она всегда говорила что-то правдиво-слащавое, наподобие: «Ты вся моя жизнь, Тору, пожалуйста, береги себя». Так он бы и промотался по врачам, потратив на это лучшие годы. Берёг бы себя. А сосед бы не уберёг. И сгорели бы вместе с домашней библиотекой, безвкусно-узорчатыми обоями и собачьей шерстью все справки, диагнозы и лекарства. Сгорела бы материнская тревога. От его тела осталась бы обуглившаяся болванка или кровавая лепёшка, размазавшаяся по холодному зимнему бетону. Кто-то снял бы его на старенький телефон, загрузил бы низкокачественные фото на сайты для взрослых, а потом виртуально надругался над его останками. Через пару дней о новости перестали бы вспоминать, и его жизнь предали бы забвению. А был ли такой, Акияма Тору? Ни семьи, ни детей. Всё, что когда-то дышало вместе с ним, так и осталось бы высоким рейтингом и мутными квадратиками цензуры. Кто бы вспомнил, что он там рисовал? Мазня да и только.