Юра зашёл в аудиторию: на его лице блеснула влага.
— Ты умылся, – кивнул Тору, – молодец. А я помру сейчас.
В ответ Юра как-то невесело улыбнулся – почти дежурно и отрешённо. Тору пожал плечами.
Преподаватель занёс в кабинет макет: половина неправдоподобно обнажённой женщины – в магазинах для взрослых всё выглядело гораздо реалистичнее. Юра отвёл взгляд. Тору удивился: смутился? Юра смутился, увидев вагину?
Проектор вывел на экран низкокачественное видео, снятое, по ощущениям, несколько десятков лет назад: бледные краски, заедающая картинка и помехи. Помехи, из-за которых было отчётливо видно, как на свет появляется перемазанная слизью и кровью волосатая детская голова. По аудитории пронеслось гудение. Тору поморщился, представив боль от туго натянутых тканей и прорывающегося наружу, на минуточку, живого человека. Стало не по себе. Он посмотрел на Юру – тот ещё больше побледнел, даже позеленел и тяжело сглотнул: казалось, его вот-вот стошнит.
— Ты спал со своей бывшей, – Тору шутливо ткнул локтем ему под ребро – Юра вздрогнул и отмахнулся, – а представь, что оно правда вот так. Фу.
Он не ответил, прикрыл глаза и глубоко вдохнул – его руки мелко подрагивали. Как отличника и просто понятливого студента Юру попросили для наглядности показать всё на практике. Он, всё такой же бледный, поникший и тихий, подошёл к модели и, когда головка пластикового пупса показалась наполовину, плавно осел на пол.
Тору вскочил с места и уставился на лежащего Юру – чуть более живого цвета, чем его расстёгнутый халат. Жалюзи шумно захлопали и затрепетали, колышась в дуновении ветра, наконец добравшегося до забытой аудитории. Неужели снова? Реанимация, кислородная маска и дышащая в затылок смерть? Вокруг Юры засуетился преподаватель, стало шумно, голова закружилась, а напряжение достигло пика – Тору показалось, что и сам он вот-вот упадёт в обморок.
Кира открыла дверь, по полу потянуло сквозняком, и прохладный ветер залистал страницы тетрадей. Юра быстро пришёл в себя и всё так же невозмутимо сел за стол. Больше его не просили подходить к моделям, а до конца занятия и вовсе не трогали. Одногруппники отшутились, что смотреть на мешанину из трупных органов или распавшиеся опухоли Юре нравилось больше, чем трогать резиново-пластмассовых женщин. В ответ Юра сказал, что резиновые женщины никогда не вызывали у него ничего, кроме сочувствия и неприязни.
— Это всё твоя шаурма, – возмущённо цокнул Тору, щёлкнув ручкой, – я говорил тебе это не есть. Её из котов дворовых делают, ещё и руками грязными.
— Вкусная шаурма, хорош, – Юра забрал ручку, раскрутил её и вытащил стержень. Присмотрелся, будто хотел что-то сказать, но промолчал.
— Ты нормально? Так побелел. Я, вообще-то, хороший друг и волновался, мало ли, что тебя опять.
Жалюзи стихли, дверь захлопнулась и в аудиторию вернулась духота – препротивная погода, когда на улице теплеет, а в помещениях безжалостно топят.
Юра кивнул и, скрутив ручку в первоначальный вид, отвернулся к окну.
Шаг тридцать первый. Ты скрываешь от меня страшное
Тору окончательно освоился в квартире Юры. Как он и думал, Нина Юрьевна вскоре будто забыла о его существовании. Они даже здоровались редко, а до полноценных разговоров не доходило ни разу за все недели.
Юра всё чаще задерживался на учёбе, отрабатывая долги. В его отсутствие Тору стал глубже изучать религию – раз за разом перечитывал непонятные строки из Евангелие, искал ответы на волнующие вопросы в толкованиях и других религиозных книгах.
Как бы Тору ни старался, поверить в чужого бога не получалось. Что-то каждый раз останавливало его на полпути от понимания истины, оставленной Христом. Тору питал к нему огромное уважение, но не мог открыть своё сердце. Он хотел сделать это ради Юры, чтобы суметь лучше его понять, но душа оставалась глуха к молитвам и проповедям.
В храме его тоже не встретили с теплотой: сначала рассматривали, как экзотическую зверушку, а потом и вовсе начали грубо поучать. Юра рассказал ему так много, что он считал себя почти неуязвимым, но каждый упрёк заставлял его почувствовать себя изгоем. Если поначалу Тору заходил в храм в надежде породниться с прихожанами и богом, то позже он превратил это в обязанность и потерял всякую надежду быть принятым. В стенах церкви его отвергли так же жестоко и легко, как в университете и школе. Вскоре Тору перестал различать божественное и земное – он окончательно запутался и потерял всякие ориентиры, способные вести его в нужном направлении.
Со временем Тору перестал задавать Юре вопросы и сам не делал попыток приблизиться к вере. Христианин умер в нём до того, как успел родиться, и эта позорная внутриутробная смерть стала поводом винить себя сильнее прежнего. О религии напоминали только стоящие в квартире иконы, запах ладана и висящий у Юры на шее крестик. Утром, когда за окном было ещё темно, а в комнате горела только желтоватая ночная лампа, он золотистым свечением выделялся на фоне бледной кожи. В такие моменты Тору ненадолго возвращался домой.
***
В один из дней, когда Юра и Нина Юрьевна сильно задерживались, Тору, закончив очередную картину, скучающе осматривал ящики тумбочек и небольших шкафов. Конечно, он считал аморальным копаться в чужих вещах, но Юра никогда не запрещал ему этого, говоря, что ещё слишком молод для хранения чего-то запрещённого и слишком стар – для постыдного.
Среди папок с конспектами, сохранившимися ещё, по-видимому, со школьных времён, Тору нашёл семейный фотоальбом, но не посмел притронуться к чему-то настолько интимному. Наверняка, там были снимки Юриного отца, поэтому о своей идее попросить Юру вместе посмотреть фото, он быстро забыл.
Несколько смявшихся постеров, тетради и черновики – в ящиках лежало столько вещей, что было неясно, как они простояли столько лет в целости и сохранности.
Не найдя чего-то интересного или доступного, Тору попытался задвинуть ящик, но тот не поддался, застряв на полпути. Он приложил чуть больше силы, но старое дерево предупредительно хрустнуло. Если у него не получится вернуть всё в первоначальный вид, Юра точно узнает, что в его личных вещах бессовестно рылись. Конечно, он не будет злиться, но сама ситуация заставляла Тору почувствовать себя, как минимум, дураком, а как максимум, настоящим вором, нагло пробравшимся в чужой дом.
С тяжёлым вздохом он постарался вытащить мешающие предметы, но вновь столкнулся с сопротивлением – путь преграждала плотная обувная коробка. Почему Тору не заглянул туда сразу?
Он рывком вытащил её из ящика – раздался звук порвавшейся бумаги. Тору нахмурился и стал боязливо осматривать коробку – наверняка повредил что-то важное! Он был просто безнадёжен! Кто вообще просил его лезть в чужой шкаф?! Почему он портил всё, к чему прикасался? Разве стал бы Юра копаться в его личных вещах и тем более ломать их? Конечно, нет! Только он был несчастьем, не приносящим ничего, кроме проблем. Безнадёжный! Безнадёжный!
Он корил себя, ощупывая коробку, но мысли остановились, стоило ему повернуть её на ребро. К шероховатому и смявшемуся картону была хлипко приклеена табличка с его, Тору, именем. Он в оцепенении посмотрел на коробку и почувствовал, как задрожали и вспотели руки. В горле встал ком. Тору не знал, стоило ли ему поднимать крышку, имел ли он моральное право заглянуть внутрь и узнать, что лежало под ней.
Он приподнял крышку, но сразу опустил, замерев в нерешительности. Что Юра мог хранить здесь? Тору боялся увидеть содержимое коробки, потому что сама её идея казалась ему не совсем…здоровой? нормальной? правильной? Он боялся разочароваться в образе, который построил в своей голове, боялся, что Юра окажется не таким, каким он хотел его видеть.