Сейчас Тору старался проводить с Юрой как можно больше времени и забыть о прежних обидах: коробка, ложки и даже нательный крест потеряли значимость перед лицом раскрасившей перчатку крови. Тору было всё равно на неполученные записки, на чью-то любовь или ненависть, на поцелуи, которые Кира дарила Юре, и на поезд, бегущий забрать его жизнь. На занятиях не существовало лекторов и профессоров, доцентов и лаборантов – все слиплись в неоформленный комок лоснящейся розовой плоти. Тору видел голубоватые тетрадные клетки, Юрин прыгающий почерк и свою нерешительность. Он продолжал упрямиться, хотя понимал, что Юра уже сделал свой первый шаг.
В его дрожащих руках лежала судьба двух давно всё понявших людей. Тору продолжал внушать себе, что ему показалось, что почти все Юрины слова он воспринимал неправильно и трактовал по-своему, упуская лежащую под носом суть. Однако попытки самоубеждения неизменно заканчивались провалом: он не мог настолько пренебрежительно относиться к своим глазам и ушам, а в особенности к своей коже, чувствующей больше и знающей – лучше.
Тору непростительно долго набирался сил, чтобы начать действовать, а когда начал, было уже, наверное, поздно. Он не знал. Не знал, но, стараясь стать ещё более близким и жизнерадостным, более понимающим и чутким, вёл себя как безнадёжный неудачник. Наедине с собой Юра, наверное, смеялся над ним. Может быть, обсуждал с Кирой их вечерние посиделки, приобретшие новые оттенки по-прежнему плачущего серого цвета.
Тору позволил всему случиться. Он чувствовал, как время наступало на пятки, чувствовал холодные прикосновения минут и потеплевшие – всё такого же счастливого и живого Юры.
Тору принял возможность рождения из глубин души ещё не изведанного, принял новый опыт, позволив ему войти в себя и сместить прежние установки, приносившие только острую боль. Вопреки нерешительным ожиданиям Юра также уверенно и радостно откликнулся на изменения, разрешив Тору, пускай на несколько мгновений, увидеть себя другим. Такой Юра был непривычным и ещё более недоступным для понимания: в редкие моменты особой близости, не похожей на всё, что было раньше, он оказывался податливым и чувственным, реагирующим на любые волнения, тихим, осторожным и плавным, но настойчивым и жадным до молчаливых разговоров и шумной тишины. Юра открывался ему так, как Тору не мог даже ожидать – именно сейчас, в образовавшемся между ними духовном слиянии, он понял, почему этот шаг был так необходим.
Всё произошло спонтанно и неожиданно. Вовремя.
За несколько недель Тору смог познакомиться с другим собой, с человеком, которого ему едва удавалось узнать в зеркальном отражении: крепко стоящим на ногах, остаточно робким, но решительным и больше не сомневающимся.
Такой Тору позволял читать себя человеку, который искренне этого желал, и сам уверенно читал уже не чужой внутренний мир.
Пускай глаза Юры держали в себе стынущую бесконечность и рушащуюся надежду, Тору был счастлив возможности видеть их с нового ракурса: наконец он мог посмотреть на смерть сверху вниз и, будучи готовым сражаться, бросить ей вызов.
— Ты надумываешь много, – сказал Юра, перебирая гитарные струны, – иногда лучше просто расслабиться. Проверено.
Смутившись, Тору в шутку стукнул его подушкой, из-за чего аккорд дрогнул, издав плывущий натянутый звук.
— Кира хорошо играет. Я пытался учиться, но как-то не нравится, что выходит.
— Сыграй мне что-нибудь, – попросил Тору.
— Ну нет, – решительно ответил Юра, – говорю же, что плохо.
— Пожалуйста.
— Нет.
— Юр, – обиженно протянул Тору.
Юра закатил глаза.
— Один раз, – тяжело выдохнув, согласился он. Тору показалось, что он действительно волновался. – Засмеешься – убью.
— Обещаю.
Юра начал играть, а Тору не посмел погрузиться в свои мысли. Он смотрел на то, как свет падал на бледную кожу и блестящий гитарный гриф, как быстрые пальцы меняли аккорды, на первый взгляд, хаотично бегали по струнам, и видел перед собой безоблачное будущее.
«Мне так больно сквозь дым дышать,
Мне так страшно вставать на кон,
Я хочу убежать из дней бесконечных прочь.
И когда нету сил кричать, вспоминая свой странный сон
И фарфоровый диск, увенчавший весеннюю ночь»
Юра пел, хриплым голосом брал ноту за нотой и звучал так, будто действительно был создан для музыки. В его исполнении не было фальши или надменности – он делал это так искренне и просто, что каждая строка оживала и шептала о чём-то своём.
Песня казалась отныне неминуемым прощанием.
Тору слушал её с глубоким вниманием и понимал, что Юра пел для него. Про себя. Именно этот момент был кульминацией их решения, наивысшей близостью и честностью.
Тору замер в безмыслии, не в силах отвести взгляд. Слёзы замерли вместе с ним, не позволяя себе нарушить воцарившуюся на несколько жадных минут гармонию.
«...мне кажется, что не зря мы столкнулись с ней визави,
И, мне кажется, мир никогда не утратит нас»
В финальном проигрыше Тору вспомнил, как они с Юмэ любовались луной. Это был один из последних проведённых вместе вечеров и одна из последних ночей, позволивших ему почувствовать себя по-настоящему счастливым. Тогда, в обрамлении звёздного света любуясь жёлто-пепельным диском, Тору не знал, что через пару дней их общение прервётся на долгие годы и, может быть, навсегда.
Сейчас ему не хотелось думать ни о чём внешнем, но назвать Юмэ сторонним не получалось даже спустя многие ночи бездонной вечности.
Юра со звоном заглушил струны и выдохнул, оставляя гитару в сторону.
— Не смеялся, молодец.
— Тебе так подходит музыка, – заметил Тору, – это, наверное, твоё искусство.
— Моё искусство – зубы долбить, – отшутился Юра, – если только вместо анестезии пациентам петь, чтоб спали.
— Ты зря так.
— Я не человек искусства, – он похлопал по струнам, заставив их недовольно простонать, – я им только зарабатывать могу. Как дизайн, хоть и это в моём исполнении перестаёт быть искусством. Я же не создатель.
— Ты можешь стать создателем.
Тору с сопереживанием посмотрел на гитару. Только что помогала так много рассказать о себе, а теперь – молчит и будто не помнит услышанного.
— Быть создателем тяжело и слишком ответственно, – Юра заметно напрягся: спина вытянулась, а между бровей пролегла едва видимая морщинка, – если что-то происходит, это всегда твоя вина. А с ней потом жить. Тяжело жить виноватым. А ещё тяжелее к своему творению привязаться, а потом потерять. Мало ли. Я поэтому даже отцом быть боюсь. Потерять страшно. Тем более такое хрупкое. Да, особенно хрупкое. А оно всё такое, наверное.
— Рукописи не горят.
— Люди горят. Хорошо, как сухое дерево. А с ними и рукописи. Они же тоже дерево.
— Но ты подумай, – предложил Тору, – я готов быть твоим самым сумасшедшим фанатом.
— Останешься сегодня, сумасшедший фанат?
— Подумаю, – Тору заглянув в окно. Вот и Луна показалась. Порванная дымчатым серым облаком луна.
— А разве сумасшедшие фанаты не должны радоваться таким предложениям?
— А я вот другим радуюсь, – усмехнулся Тору, – я же по-настоящему сумасшедший. Особенный сумасшедший фанат, ты знаешь.
— Никогда бы не поверил, что в тебе столько сил, – сказал Юра, но, в тусклом свете присмотревшись к удивлённому лицу Тору, объяснил: – в смысле, я про идеи.
— А я бы не поверил, что ты такой терпеливый. В смысле, я про то, с каким спокойствием ты терпишь мои идеи, – с иронией повторил Тору.
Конечно, он не стал никуда уходить. А мог ли?
Шаг тридцать пятый. Твой сонный портрет