Постепенно Тору привык к тому, что жизнь стала ощущаться иначе. Когда чувство перестало быть новым, он вернулся к размеренному быту: мысли о Юрином здоровье беспокоили всё реже, а сам Юра уверенно убеждал его в том, что с ним не происходило ничего страшного. Тору старался верить. В конце концов, если Юра так решил, то так тому и быть, а бесцеремонно врываться в чей-то внутренний мир он считал низким и подлым. Жизнь научила, что это не приводит ни к чему хорошему.
Когда приступы случались в неожиданные и неподходящие моменты, Тору вёл себя непринуждённо – насколько мог позволить при колотящемся сердце и нарастающем беспокойстве. Юра всё чаще бросал сухое «Прости» или вовсе старался не обращать внимания на происходящее. Он стал заметно чаще извиняться – Тору не знал, послужило ли новое причиной таких изменений, но, в любом случае, был ему благодарен. Юру стало проще понимать, потому что он позволял прикоснуться к своей душе.
Можно ли было не заметить перемен, если Тору больше не мялся в очередях и транспорте, не ходил, опустив глаза в пол, и не заикался, начиная спор, а Юра вёл себя сдержаннее и, не растеряв ни капли уверенности, находился в состоянии приятной отрешённости?
Тору нравился процесс внутреннего перерождения. Юре, по его словам, тоже, хотя поначалу он точно чувствовал себя неуютно. Это читалось в каждом его движении: как он просыпался по утрам, как садился за стол, как держал наконечник и ручку, как забрасывал рюкзак на плечо и как ложился в кровать – всё говорило о том, как тяжело ему было принять в себе нового человека.
Тору чувствовал ответственность перед ним и его вдруг обнажившейся хрупкостью. Сейчас Юра перестал казаться кем-то близким и признанным. Знакомый много лет образ с каждым вдохом отдалялся, уходя всё глубже в объятия смерти. Ему на смену приходил другой Юра, тот, кому, должно быть, досталось чуть больше времени.
Тору упрямо не понимал, как успел проникнуться Юрой настолько, чтобы всерьёз размышлять о совместном конце.
То, что долго терзало Тору в его отношении и казалось неразрешимой загадкой, вдруг сложилось, как дважды два.
Они больше не поднимали тему времени, жизни и смерти, предпочитая наслаждаться ускользающим настоящим. Ценить мгновения стало проще – мысли о самоубийстве посещали Тору так редко, что иногда ему начинало казаться, что он в самом деле хотел и любил жить. И он любил.
Юра раз за разом выбивал его из состояния задумчивости, отвлекая на бытовые мелочи или природу. В один из солнечных дней он заставлял Тору смотреть на закат, пока солнце полностью не упало за горизонт. Комната окрашивалась в оранжево-красный: цвет мазками ложился на подоконник, стены и кожу, бликами отражался от зеркала и играл оттенками на волосах.
Небо за несколько минут глотало солнечный диск. Тот, умирая, оставлял на память венец из желтоватых лучей – не греющих и не освещающих. Мёртвых лучей, тянущихся из преисподней.
На протяжении этих дней Тору почти не рисовал: изредка брался за кисть, но ограничивался малоформатными абстракциями, которые раскупались быстрее и дороже любых его работ.
***
Неожиданно холодным субботним утром Тору проснулся раньше обычного: отбросил одеяло, содрогнулся в объятиях окруживших его мурашек и, накинув кофту, сел за стол, освещаемый только-только пробившимся солнцем. В голове зазвенела напряжённая пустота. Каждый день поднималось солнце. Каждый день оно садилось за горизонт. И всегда по-разному. Он каждое утро поднимался с постели. Каждую ночь ложился под одеяло. И всегда одинаково.
Тору было по-прежнему тяжело находиться наедине с собой, но сейчас он игнорировал навязчивые мысли и не спешил бросаться за ними в пропасть. Мысли и мысли.
«Много грузишься», – прозвучало голосом Юры.
Тору вздрогнул и оглянулся. Не галлюцинация: Юра шумно потянулся, завернулся в одеяло и сел, свесив ноги на пол. Острые колени целовало несколько краснеющих синяков.
— Всё болит, – почти жалобно протянул Юра, – весь день буду в кровати. Может быть, даже сериал посмотрю.
— Прости.
Юра махнул рукой и остался неподвижно сидеть на краю кровати. Тору пристально смотрел на него, пока, наконец, не взял в руки лист и карандаш.
«Как же я безобразно плох в графике», – вздохнул он, глядя на слишком грубые и невыразительные штрихи.
Что-то похожее на законченную работу получилось лишь спустя полчаса. В глубине души Тору даже остался ею доволен. Всё это время Юра почти не двигался, лишь изредка поправлял волосы или плотнее кутался в пышное сползающее одеяло. Наверняка он понял, что его рисовали.
Тору отложил в сторону лист, ещё раз посмотрел на Юру, потом на работу, потом снова на Юру и, прикусив карандаш губами, снова на работу. Похожи. Как две капли воды похожи внешне и, что больше всего хотел передать Тору, похожи по настроению: размеренное неспешное утро, льющееся своим чередом через чёрно-белую человеческую плоть – это витало в воздухе, пронизывало душу и вело руку по бумаге.
Показать результат Юре он не решился. Позже. Хотя бы на пару минут – работе нужно было обжиться в пространстве и обрести человечность, стать более гибкой и воздушной и полностью принять данную ей роль.
— Я не выспался, – недовольно пробубнел Юра, накидывая одеяло на голову. – Я не хочу всё проспать, но такими темпами я этим и займусь.
— Прости, – повторился Тору. – Наверное, тебе нужно ложиться спать раньше. Тем более ты…
— Не тебе мне об этом говорить, – фыркнул Юра, – а вообще, дело серьёзное.
Услышав о серьёзном деле, Тору заметно воодушевился. Чем больше Юра показывал свое доверие, тем больше ему хотелось слушать, понимать и принимать. Наверное, такой и должна быть дружба? Прощающей, чуткой и искренней, способной пропустить через себя чужое горе, как самое близкое сердцу?
— Какое?
— Забей, – отмахнулся Юра. Как без ножа резал! До чего же вредный и сложный!
— Не забью, Юр.
Обязательно нужно было звучать уверенно. Уверенно и твёрдо, чтобы и мысли ослушаться не пришло!
— Не хочу.
— А я не хочу тебя заставлять, – с Юрой твёрдость не сработала. Пришлось прибегнуть к крайней мере. – Но очень хочу узнать. Пожалуйста?
— Да ерунда это всё, – Юра ещё глубже спрятался в одеяло и заговорил почти неслышно.
— Ерунду ты не назвал бы серьёзным делом, – Тору, нахмурившись, сел рядом, – Юр.
— Да что такое?
— Юр.
— Да в храм мне ходить стыдно, вот что, – сердито произнёс Юра и полностью закрылся одеялом.
Тору не знал, как реагировать. Вот и доспрашивался, называется. Врезался в душу, а поддержать не поддержит? И какой он после этого друг?
— В храме, наверное, всем стыдно. Так смотрят некоторые, – предположил он, – зло как-то.
— Тут другое. Мне не перед людьми стыдно. А перед Богом и отцом. Я вообще плохо поступаю: и с учёбой, и с матерью, и с Богом, и с тобой тоже. Вот и стыдно. Ничего такого, бывает.
— Ты мне говорил, что Бог всех принимает, – напомнил Тору, – а ты лучше, чем все. Ты честный. Честность уже многих добродетелей стоит.
— Я уже слишком, наверное. То кремация, то я вообще про Бога не вспоминал, то это всякое… Плохо от этого как-то. – Юра выглянул из одеяла с совершенно подавленным видом. Тору стало привычно видеть его разным: жизнерадостным и разбитым, счастливо улыбающимся и невесело усмехающимся, заинтересованным и безразличным, но всегда искренним.
— Ничего не слишком, – возразил Тору.
— Но это мой выбор. И я ни о чём не жалею. Даже если не примет. Даже если в аду жариться. Ад здесь или там – разница только во времени.
— Я могу ходить в храм с тобой, – предложил Тору.
— Ещё в аду сгореть со мной предложи.
— Я думал, это само собой, – улыбнулся Тору, подтянув одеяло на острые плечи.
Он протянул ему освоившийся на бумаге портрет, теперь, наконец, гармонично вписывающийся в композицию пустоты.
— Впервые рисую людей, – признался Тору.
— Приятно быть первым, – Юра посмотрел на штрихи и осторожно провел по ним подушечкой пальца.
— Здесь меня больше, чем во мне, – сказал он, посмотрев на металлический блеск кожи, – ты талант, Тору.