Юра попросил по мере возможности присматривать за Ниной Юрьевной и в ответ не стесняться просить у неё помощи. Разрешил жить в своей комнате и даже менять её на своё усмотрение.
Последние идеи Тору не понравились. Он запретил Юре говорить так, будто они собирались прощаться. Юра ответил, что просто распоряжался тем, что было ему дорого. Предупредил, чтобы Тору не заводил у него дома животных, а особенно собак. Против собак сам Юра ничего не имел, но это могло не понравиться Нине Юрьевне.
С каждой фразой Тору становилось всё тревожнее. В воздухе, несмотря на активный разговор, повисла напряженная тишина и неопределённость. Тору чувствовал, что что-то мешало Юре сказать больше – сколько бы он ни говорил, этого не было достаточно.
— Не говори так, даже если уезжаешь надолго, – возмутился Тору, в очередной раз слушая про банковский счёт, – лучше я потом спрошу ещё тысячу раз, правда.
— Но ты можешь…
— Юра!
Тору хотелось помолчать. Молча смотреть на разбегающуюся по воде рябь и зажигающиеся фонари, молча идти по берегу и молча сидеть на остывшем песке.
Юра согласился, но так редко отрывал от него взгляд, что становилось не по себе. Он будто хотел сказать так много, что уже и сам не мог вместить всё в слова. Возможно, поэтому он и принял молчание как единственную данность момента.
Юра смотрел Тору в глаза – в зрачках тускло отражался пейзаж вечернего парка. Наверное, он хотел попросить о чём-то ещё: просьба вплелась в косматую дубовую крону и замерла в ожидании озарения.
Напряжение росло, не давая сидеть на месте. Тору ёрзал, вскакивал на ноги, пробовал усмирить дыхание и заходящееся сердце, но раз за разом сталкивался с безвыходностью решений. Ему некуда было убежать от по-прежнему чего-то ждущего Юры и от по-прежнему ничего не понимающего себя.
— Да хорошо, всё сделаю, – сорвался Тору, – я запомнил.
— Ты обещал, – заметил Юра, и легко толкнул его в плечо. – Я, вообще, поговорить хотел.
В воздухе запахло костровой гарью – в парке было запрещено разжигать огонь. Тору кивнул, выпрямился и поправил ворот куртки, готовясь принять в себя важное.
— Ты так прав был. Оно правда теперь болит и не отпускает. Столько лет всё нормально было, а потом начал говорить и задело. Да и вообще всё как-то неправильно стало.
— Ты про…
— Отец каждую ночь снится, – перебил Юра. – Молюсь за него, а он всё равно. У духовника спрашивал, говорит просто молиться и быть терпеливым. А меня изводит уже, честно. Не могу я на него так смотреть – как живой приходит. Знаешь, как на меня похож?
Юра пролистал галерею и открыл совместное фото: его отец с голубыми глазами и почти белыми волосами, а самому Юре – лет двенадцать, не больше, и улыбка – точь-в-точь отцовская. Стоят, обнимают друг друга за плечи и улыбаются. Сзади – песок, не такой серый, как здесь, золотящийся и искристый. У обоих – до красноты поцелованная солнечными лучами кожа и бледные следы безрукавок.
— И я про то же. И вот приходит, смотрит пристально, потом руки тянет. Я всегда иду, не могу иначе. Иду, обнимаю его за шею и каждый раз реву. Мне во сне самому лет семь, наверное. Реву и плачу, прошу больше не уходить, а он говорит: «Пора мне, Юрочка, вы с мамой за меня молитесь». Отвечаю, что молимся, а он молчит. Иногда тоже плачет, – глаза покраснели и увлажнились, Юра посмотрел вверх и выдохнул – тяжело, что Тору и сам рефлекторно взялся за сердце.
— Поплачь, Юр. Это нужно, ты сколько лет терпишь. Шесть? Почти семь. Так же нельзя. Со мной не терпи, пожалуйста. Я же просил. Не хочу быть тем, с кем надо терпеть и мучиться, это ощущается так…болезненно. Я как будто тебе никто.
— Да не могу я, – Юра пропустил сквозь пальцы песок, посмотрел на сероватые крупинки и сжал их в кулак, – не получается.
— Расскажи ещё, – попросил Тору, перехватывая несколько песчинок, – и не держи, если вдруг.
— Я как представлю, как ему тогда больно было, – Юра тяжело задышал и откашлялся – на ладони показалось красное. Тору отмахнулся успокаивающим «Ничего» и попросил обязательно пролечиться в Канаде, даже если это вообще не страшно и не смертельно. Юра неопределённо кивнул и продолжил:
— О чём он думал в последнюю минуту? Это же всё равно не мгновенно. Обо мне думал или о матери? Или вспоминал, как в детстве меня на плечах катал? Прикольно так было, кстати, – Юра улыбнулся, его голос дрогнул и стих, – летишь над землёй и над мелкими головами – самый высокий и, вроде как, важный. Папа меня всегда всяким «мужским вещам» учил, но ничего не пригодилось. Ни одной табуретки не сделал, даже в школе. И гвоздя ни одного не вбил. И готовить никак не могу, хотя он так старался научить. Я когда мелкий был, мы жуков собирали с ним. Майские так в пальцы впивались, жуть. А потом я кузнечика случайно хлопнул – ревел так, что успокоили только соком. Апельсиновым, кстати. Мы богато не жили, квартира ещё прадедовская, остальное – с трудом, еле-еле, пока матушка работать не пошла, наконец. Ну вот и приносил мне отец раз в месяц апельсины – сладкие невозможно или, наоборот, кислющие. Обожал этот момент: сидим за столом, он мне рассказывает что-то из детства, а я ем, все руки липкие от сока, лицо щиплет, но так хорошо. И смотрел он не меня так…по-доброму, что ли. Мать так никогда не смотрела. И никто не смотрел. И апельсинов не носил. Только ты вот. Во сне он таким взглядом и смотрит теперь, – Юра резко замолчал, поджал ноги, уронил голову на колени и всхлипнул. Тору почувствовал, как из сердца со скрипом вытянули тугую пробку, – не могу я больше. Скучаю. Эти шесть лет как во сне. Каждый раз думаю, что мне четырнадцать и я сплю тридцать первого. Проснусь, а он домой заходит, уставший, измученный, но живой. Он в гробу такой стеклянный лежал, будто мне вообще всё привиделось: и апельсины, и жуки и разговоры. И мать так орала на меня. Я и понимал, что ей нужно, что важно, но всё равно так больно было. Сбегал то к Кире, то к Сергию, духовнику своему. И всегда молчал или говорил по мелочам.
Тору видел, как Юру трясло, понимал, что это не предел, что внутри – кипит и зреет, болит и жжёт, но не мог торопить или подталкивать. Родной отец, изменивший его матери, показался ещё более мелким и жалким человеком, пылью, случайно попавшей под ноготь Кирсанову Алексею Игоревичу.
— Не знаю, почему так получалось. Духовнику я вообще всё доверял, а это не смог. И вообще ничего семейного. Такое разве может только от одной фразы появиться? Мне мать однажды сказала помалкивать про дело одно, а я до сих пор молчу – не бывает же?
— Бывает, – кивнул Тору, – одна фраза всё сломать может. Я вот до сих пор помню Ойкаву-куна, который меня психом называл. И много кого ещё. Может, просто я злопамятный.
— Самурай, – посмеялся Юра и вытер слёзы – песчинки остались на лице колючей россыпью, – самурай должен быть злопамятным.
— Юр, ты плачь. Я никому ничего не скажу. Даже Кире.
— Так и помру настоящим мужиком?
— Куда это ты помрёшь? Не пущу, – фыркнул Тору. – А если не секрет...что Нина Юрьевна сказала-то?
— Давай не надо?
— Юр.
— Да ты впечатлительный, – Юра шмыгнул носом и, посмотрев на фонарь, чихнул, – точно?
— Сто процентов.
— Я когда-то начал, что у меня брат должен был родиться, да? – Тору посмотрел на Юру, кивнул и нахмурился. – Не родился, в общем. Вот.
Юра зажмурился, взялся за виски и помассировал, так резко и грубо, что у Тору заболела голова. По воде пробежалась хлипкая волна, мимо проплыл невысокий пароход – белый бок выглянул из сумеречного света и снова скрылся в туманности вечера.
— Ну что смотришь-то? – Юра сдавленно выдохнул, задрожал ещё сильнее и отшатнулся, когда Тору попытался прикоснуться. – Не смей меня жалеть!
Он прикрикнул, но вскоре полушепотом добавил хриплое: «Извини».
— Мне года четыре было, когда мама забеременела. Мне объясняли, что Бог, когда пора, «посылает маме в животик малыша». Сейчас звучит дико, в каком-то смысле, но в четыре года правдоподобно вполне. Папа мне всё внимание уделял, чтобы я не ревновал и не злился – хороший период был. А я и не ревновал, и не злился, ходил вокруг мамы и её живот наглаживал. Он иногда в руку толкался так, знаешь, – Юра показал смазанный жест, но Тору понял и повторил, – да-да, вот так. Так сложно поверить было, что там, под рукой, правда что-то живое. Мой брат. Или сестра. Мама ни разу ко врачу не ходила, вроде бы. От лукавого же, понимаешь – ни УЗИ, ни анализов. Постилась, молилась и всё. И я в какой-то момент понял, что так жду этого братика, ужас просто. Про сестру даже не думал, родителям сразу сказал, что братик. Думали Елисеем назвать. А девочку, если что, Любовью. Но там ни Любови, ни Елисея, в общем, да, – Юра нервно хохотнул, а потом прижал руку ко рту и побледнел, – прости.