— Ничего, – Тору похлопал его по спине, – подожди немного и говори. Всё в порядке.
Больше всего он боялся, что Юра вдруг замолчит и снова оставит его, ненадёжного друга и слабую опору, в тягостном замешательстве.
— Папа был на работе, – сдавленно ответил Юра. Его мутило. – У мамы отошли воды. Я видел, как она мучилась. У неё кровь по ногам текла, – он не моргая смотрел перед собой, – такая тёмная кровь. По кровати, по полу, в ванной. Отец ехал домой по пробкам, задерживался. Мама кричала и молилась, молилась и кричала. Я в комнате прятался, было жутко страшно. И она заходит ко мне, рукой окровавленной держит дверь и смотрит. Улыбается, – Юра глубоко вдохнул, переживая новый приступ тошноты, – почти скалится. Я просил её поехать в больницу, но она, конечно же, отказалась. Врачи же убийцы, а мы все под Богом ходим, и Бог распоряжается. Я тоже молился, просил, чтобы всё это закончилось побыстрее. До сих пор помню это чувство, не знаю, с чем сравнить. Потом всё как-то затихло, я к маме захожу в комнату, а она на кровати. У неё там, – Юра зажмурился и потёр пальцами переносицу. За спиной шумно гаркнула птица, – голова торчит. Висит так, знаешь, на бок немного. А потом тельце полностью вылезает. Синее. Вот прям синее-синее. И как тряпочка висит в руках. В крови всё, жутко воняет металлическим – я, помню, полкомнаты заблевал. И мама потом смотрит на меня и говорит, что братик умер, а мне повезло, что я родился. Сказала, что я бы так же лежал куском мяса, если бы не Божья милость. А я знаю уже, но когда она это всё сказала...я тоже умер, по крайней мере, так показалось. Отец потом так ругался, что я видел всё, старался отвлечь, хотя сам переживал жуть как. Я вот ради него молчал. Может быть, и не из-за матери. Не люблю расстраивать людей.
Тору почувствовал, как по спине пробежал холодок. Неужели Юра действительно держал в себе это шестнадцать лет? Шестнадцать лет – и никому ни слова, с улыбкой и шутками? Как после этого он мог смотреть на проблемы Тору и всерьёз помогать их решать? Как у него хватало мужества не обесценить и не втоптать в грязь?
Из-за этого, значит, такая стойкость в моргах и обморок на акушерстве? И всё равно же держался до последнего, после такого-то. Мальчишка совсем, пять лет – и с пяти лет этот кошмар тянется. А он не сломался. Не бывает.
— У нас вообще мужская линия несчастливая. Дед рано погиб, отец тоже. Я в детстве чуть не помер, как раз из-за лёгких. Заболел, но меня лечили обычно травами или молитвами, в тот раз тоже, но я не выздоравливал. Сейчас уже понимаю, что пневмония, скорее всего, а тогда казалось, что на грудь камень положили и давят. Но я выздоровел. Теперь вот, уже пятнадцатый год после этого небо копчу.
Юра задышал свободнее и улыбнулся – Тору увидел, как прояснился его взгляд: прояснилась и оставшаяся в зрачках смерть.
Юра лёг на холодный песок. Тору лёг рядом и посмотрел в небо. Бледные звёзды пробивались сквозь повисшую над землёй дымку.
— Как тогда.
— Когда? – переспросил Тору.
— На вечеринке. На скамейке.
— Это…тогда?
— Тогда, – кивнул Юра и, прочитав на его лице молчаливый вопрос, добавил, – не показалось.
Тору расплылся в счастливой улыбке. По крайней мере, он был чуть более смелым, чем мог представить.
Наше трепетное
Тору с предельной внимательностью и трепетом разглядывал стены и баннеры аэропорта. Каждый уголок, каждая неровность и каждая моргающая лампа дышали воспоминаниями: его история в Москве началась здесь, в Шереметьево, выговорить название которого у него не получалось и по сей день. Тогда лица людей казались ему далёкими пятнами, навечно застрявшими в русском холоде, однако сейчас он видел в них что-то родное и притягательное, что-то, за что хотелось крепко-крепко зацепиться и больше никогда не отпускать. Тору полюбил Россию: не через тревожную мать, серые здания и висящую в воздухе тоску, но через душевную теплоту, искренность и непредсказуемость, через странности, редкие, но честные улыбки и – Юра ощутимо толкнул его в плечо, ненадолго вырвав из кокона мыслей – впервые обретённых друзей.
Насколько непредсказуемой была жизнь: Юра, проживший в Москве всю жизнь, сейчас покидал её, а он, ребёнок восходящего солнца, оставался здесь, чтобы сохранять память о прошлом и стремиться к счастливому настоящему.
— Ненавижу ждать, – протянул Юра, откинувшись на спинку кресла, – не-на-ви-жу.
—Курить хочется, – ответил Тору, – мы не так долго ждём.
— Долго. Не кури. А когда я улечу, не кури в моей одежде.
— Я брошу, – неожиданно для себя пообещал Тору.
— Если мой самолёт упадёт, точно бросай, – задумчиво сказал Юра, – но если нет, тоже бросай. Это, в любом случае, хорошо будет. Так не хочется уезжать, конечно. Всё думаю, надо ли. Ещё и с пересадками.
— Верю, – ответил Тору, – когда я улетал из Японии, даже всплакнул, – признался он. – Это такое чувство...будто на нити распадаешься, наполовину сматываешься в клубок и оставляешь его на родной земле. А потом, когда отходишь на достаточное расстояние, автоматически тянешься назад. И даже если перережешь – всё равно часть тебя навсегда останется там. Это не работает, только если часто переезжать. Не люблю переезды. От них все равно тоскливо. Меланхолия. Но сегодня ясно, поэтому грусть где-то прячется.
— Как ты это придумал? – посмеялся Юра. Тору ненадолго задержал взгляд на его улыбке и понял, что расплачется гораздо раньше посадки. В этот раз отпускать было гораздо больнее даже без переезда. – Твоя ниточка всё ещё тянет тебя в Японию?
— Я уже перерезал, – сказал Тору.
Он не соврал. Врать перед Юрой не получалось, но, чтобы не слишком драматизировать, он слегка хлопнул себя по губам. Юра резко схватил его за запястье и коснулся своей щеки.
— Буду считать поцелуем на прощание. Исключительно дружеским, конечно.
— Мы ещё увидимся, – сказал Тору, – не может быть, чтобы не увиделись.
— А ты вообще наивный парень, я смотрю, – вздохнул Юра. – Увидимся, а ты всё ещё будешь курить. И я задохнусь. Одни лёгкие на двоих, – по слогам произнёс он, – не дай Бог.
— Я буду дышать цветами весной.
— Ты учишься на врача, – напомнил Юра, – и весной, и осенью, ты будешь дышать чужим потом и выделениями.
— А ты?
— А я и того хуже. Но дышать было бы хорошо, даже таким. Не хочу уезжать.
Юра достал из рюкзака бутылку, открутил крышку и сделал глоток. Заметив на себе взгляд Тору, он потряс рукой перед его лицом:
— Вода. Будешь?
— Давай.
Тору держал бутылку в руках, но не решался пошевелиться. Ему хотелось замереть в настоящем моменте и позволить насытить себя теплом.
— Если бы у тебя было одно желание, – Юра выхватил бутылку, стряхнул воду и с третьей попытки закрутил крышку, – что бы ты загадал?
— Ой, Юр, – вздохнул Тору, взявшись за голову, – вообще не соображаю сейчас. И не соображу, наверное. Полетел бы с тобой. А ты?
— Чтобы самолёт не упал, – пожал плечами Юра, – но мне вообще ничего не страшно после сессии.
Тору почувствовал, как кольнуло под ребром, но проигнорировал неприятное ощущение. Разве кто-то говорил, что хочет брать его с собой? Юра и так подарил ему слишком многое. Слишком многое он оставил в России, чтобы сожалеть о чём-то ещё.
— Не понимаю, как ты всё так легко закрыл. Я больше не сдам, думаю.
— Сдашь, – уверенно ответил Юра, – меня валили, чтобы не выпендривался.
— Ещё никто не смог тебя завалить.
— Ну почему же, – усмехнулся он. В голубых глазах блеснула искра.