— А?
Тору посмотрел на него растерянно, а после смутился, натянув на голову капюшон толстовки.
— Ты, Юр, дурак. Не будь там таким дураком.
— Не придётся, наверное. Мне с ними скучно будет, а что дураку среди скуки?
— Хуже быть скучным среди дураков или дураком среди скучных?
— Загрузиться хочешь, да? Чтобы я с тяжёлым сердцем летел? – спросил Юра. – Я ни скучным, ни дураком не был. В школе родителям только успевали на меня жаловаться – прогулы, споры и что-то, что взрослые называли хамством. А я с детства не мог молчать, если был не согласен. Или как раз это и значит быть дураком?
— Не значит. Но я никогда ни с кем не спорил, – ответил Тору. – Теперь буду. Чувствую, что стал смелее. Ты меня воспитал, наверное. Три года назад бы и не подумал, что уеду от матери и буду жить с другом. И что с прошлым уживусь.
— А ещё твой русский стал намного чище, – добавил Юра, потянувшись, – честно, я никогда не летал. Меня даже в автобусах укачивает, поэтому лучше даже не думать.
Он поднялся на ноги и стал кругами ходить по залу ожидания, иногда останавливаясь, чтобы невпопад сказать что-то несвязное. Так непривычно. Эту сторону себя, взволнованную и глубоко тревожную, Юра открыл лишь сейчас, когда до начала их разлуки оставалось не больше получаса.
Полчаса.
Время неумолимо бежало вперёд, отсылая Тору в день, когда он, дрожащий от холода и отчаяния, стоял на платформе и высматривал цифры на электронном табло. Эти полчаса, жалкие и ничтожные, способные внести непоправимые перемены даже в столетнюю жизнь, обещали промчаться быстрее, чем полторы минуты перед концом.
Он не мог выдернуть Юру с трапа самолёта, не мог дать ему пощёчину и обнять после, сказав, что он, впрочем, всё такой же дурак. Хотел, но не мог позволить себе лишить его права на другую, может быть, более счастливую жизнь. Ну и что, что на её переднем плане больше не было места для старых друзей? Ну и что, что Тору придётся заново учиться быть? Мелочи. Мелочи, не стоящие загубленной судьбы, ставшей чуть более важной, чем собственная.
— Скоро, – Юра остановился на полушаге, посмотрел вверх и тихо-тихо вздохнул.
— Не верится даже.
Пассажиры подёргивали ногами, по несколько раз проверяли вещи и огрызались друг с другом. На их фоне Юра казался стержнем спокойствия и рациональности, но Тору знал, что на душе у него, мирно рассматривающего потолок, поднималась буря. Предвкушение и волнение усиливались с каждой прошедшей минутой – Тору не представлял, как стать ближе и как разделить с Юрой мучение времени. Не представлял, но чувствовал, что должен был что-то предпринять. Внутренняя тишина расширилась и вместе с пассажирами, баннерами и светом вобрала в себя пространство аэропорта.
— Ты грузишься, – заметил Юра, подойдя ближе, – а не надо. Я уже всё принял и даже почти не жалею. Тебе есть о чём жалеть?
— Я всё делаю слишком медленно, – ни на миг не задумавшись, ответил Тору, – обещаю стать более решительным.
— Ничего ты не медленный, – Юра похлопал его по плечу. Последним касанием он задержался подольше и, улыбнувшись, выдохнул, – всё вовремя происходит. Не всему надо случаться рано.
— Тогда, – Тору в ответ коснулся Юриного плеча, – тогда я ни о чём не жалею?
— Конечно, – кивнул Юра и, приблизившись, заключил его в объятия. – Давай без сожалений расстанемся? – хриплым полушёпотом спросил он, – пожалуйста.
По спине побежали мурашки. Сдавленное «пожалуйста» звучало в голове протяжным эхом. Тору задержал дыхание, собравшись с силами, чтобы позорно не расплакаться в самый неподходящий момент.
— Без сожалений, – кивнул он, крепче прижав Юру к себе.
Почему жизнь вынуждала людей расставаться? Был ли в этом глубокий смысл, тонко влияющий на каждую шестерёнку бытия, или судьба просто смеялась над ними, в случайном порядке раскидывая игральные карты? Была ли их встреча счастливой случайностью, а прощание – роковым стечением обстоятельств? Если бы они встретились в другой реальности или в другое время, всё могло бы сложиться иначе? Был ли у Тору шанс не стоять в зале ожидания аэропорта и не чувствовать, как от неудержавшихся слёз щипало глаза? Юра сказал, что всё происходит вовремя, но имел ли он в виду, что их связь была предрешена задолго до настоящего момента?
Тору чувствовал, как мысли лавиной накрывали ясный рассудок. Он не хотел тратить на них ускользающее сквозь пальцы время, поэтому, попытавшись отвлечься, впился пальцами в прохладную ткань Юриной кофты.
— Ну только вот этого вот не надо, – Юра большим пальцем вытер с его щёки слезу и сбросил с плеч рюкзак. Достав из него толстый потрёпанный блокнот, он продолжил: – Чтобы мне тоже не о чем было сожалеть.
Тору повертел его в руках и попытался открыть, но Юра звонко хлопнул его по руке.
— Обещай не читать, пока не скажу.
— Обещаю, – кивнул Тору, прижав блокнот к груди. На душе вдруг стало тепло и уютно – так, будто он только что прикоснулся к чему-то родному и близкому, к чему-то, что он давно и долго искал.
Слёзы высохли сами собой. Тору почувствовал, как с плеч упал тяжёлый груз. Теперь ему и в самом деле было не о чем сожалеть.
Напоследок Юра ещё раз обнял его, уже не так крепко и чувственно, но всё ещё по-особенному приятно. Как мог только он, самый близкий и лучший друг. Подходя к трапу самолёта, он оглянулся и небрежно махнул рукой. Тору показалось, что он видел застывшую в его глазах боль. Причудилось, наверное.
Показавшиеся куда более тусклыми и безжизненными огни аэропорта ничуть не изменились за прошедшие полчаса. И не изменятся, наверное, никогда – так и будут продолжать провожать людей в туманную неизвестность. Только что Юра стоял здесь и задумчиво смотрел на их обжигающий блеск. Сейчас же он готовился к взлёту, и Тору больше всего боялся случайно столкнуться с ним взглядами.
По ощущениям прошли считанные мгновения, но самолёт взмыл в воздух, крыльями рассёк безоблачное небо и безжалостно увлёк за собой часть его сердца. Только сейчас Тору осознал: Юра в самом деле был там, среди безграничного пространства пустоты, в плоскости сочных закатов и настойчивых ливней. Он в самом деле улетел.
Тору вдохнул летнюю прохладу и крепче сжал обложку блокнота. Казалось, что через потёртый переплёт он мог по-прежнему касаться холодной ладони.
Шаг тридцать седьмой. Пустые стены твоего прощания
Он вернулся домой посреди глухой ночи: повернул ключ в замке, нажал на скрипнувшую ручку, шагнул внутрь через порог и, помня о торчащих проводах, щёлкнул выключателем.
В прихожей зажёгся свет. На крючке, оставшаяся ещё с весны, висела Юрина кофта – из кармана торчал выцветший чек. В углу стояли кроссовки, в которых ещё вчера он гулял по российским улицам.
Тору почувствовал, как вспотели ладони, помыл руки и вытер их толстым банным полотенцем. На бельевых верёвках сушились футболки и шорты. С бортика ванной смотрел Юрин шампунь, на полочке лежала ещё, наверное, влажная мочалка. Тору глубоко вдохнул: за время командировки Нины Юрьевны навязчивость ладана успела скрыться за запахами быта.
В их с Юрой комнате было тихо: иногда с улицы доносились голоса и рёв мотоциклов. На столе, чуть по диагонали, лежала ручка – незадолго до отъезда в аэропорт Юре приспичило что-то написать. Теперь, держа в руках блокнот, Тору догадывался, что именно.
Он не стал ничего трогать, позволив вещам лежать так, как они были оставлены хозяином. На спинке стула висели аккуратно сложенные джинсы – Тору перенял русскую привычку использовать мебель в качестве вешалки.
Не раздеваясь, он лёг в кровать – Юра никогда не брезговал пыльной одеждой и точно был бы не против. У стены лежала смятая Юрина подушка. Она пахла шампунем и хранила на себе лёгкие нотки парфюма. Тору никогда не замечал раньше. Он осторожно прикоснулся к наволочке, боясь разрушить оставшийся на ней отпечаток присутствия. Из приоткрытого окна веяло холодом: ветер покачивал шторы, полз по постели и оседал в волосах.
Попытавшись заснуть в одиночестве, Тору едва не взвыл от тоски: в квартире было ужасно тихо и пусто. За время их совместной жизни он привык перед сном слышать под ухом философскую болтовню или забавные истории из жизни, которых у Юры было точно не меньше тысячи. Сейчас, в молчании стен и тусклом звёздно-лунном свете, Тору не мог найти себе места. Он считал эту квартиру кладезью жизнерадостности и покоя, но теперь, лёжа в никак не согревающемся одеяле на ледяных простынях, понимал, что ни пол, ни потолки здесь не отличались от многих других, застывших в таких же серых домах.