Несколько раз за ночь Тору проверял телефон. Не было ни сообщений от Юры, ни, к счастью, новостей воздушных катастрофах. Он смог заснуть только под утро, когда солнце осветило небо короной лучей.
Солнце не радовало. Солнце казалось шуткой.
Ю: /Самолёт не упал прикинь
Пересадка норм тоже
Счас в Торонто уже/
Открыв глаза, Тору сразу нащупал рукой телефон. Сообщение от Юры заставило сердце вздрогнуть. Фотография загружалась медленно, но мечущееся по экрану колёсико приносило успокоение. Не упал. Значит, сейчас он уже был на другом конце земли.
Загрузилось. Облачный пейзаж, улыбающийся Юра и торчащие на фоне головы людей.
И новая жизнь, на которую приходилось смотреть со стороны.
А дальше – учёба, метро, дни, вечера и возвращение домой. Жить в квартире Юры стало невыносимо, воспоминания не давали спать, а стены с каждым днём сжимались всё сильнее.
Тору помирился с матерью, она на удивление легко простила вспышку его гнева и даже оправдала её заботой о близком друге. Сказала, что была неправа и теперь гордится им за великодушие и настойчивость. Сказала, что Тору в её глазах стал настоящим мужчиной.
Самому же Тору не было дела до настоящих мужчин, гордости и прошлых конфликтов – всё это померкло перед лицом ставших всё более редкими звонков и переписок. Он понимал, что Юра едва находил время на сон и еду, но всё равно чувствовал наседающую тоску: словно от и до всё шло не так, если ему не удавалось получить «Доброе утро» с разницей в несколько часов.
Тору не был эгоистом, он искренне радовался возможности слушать о заграничной жизни по видеосвязи, то и дело отвлекаясь на тлеющую сигарету: курить он стал намного чаще – сначала на балконе чужой квартиры, сидя в окружении своих же картин, потом – запершись в собственной комнате под причитания матери. О Торонто Юра рассказывал так интересно, что хотелось обязательно оказаться рядом и испробовать всё на себе: от шумных ночных прогулок и блинчиков с кленовым сиропом до дотошной сортировки мусора.
Вместо этого Тору каждую ночь закрывал глаза, рисуя в голове горячо желанный мир и уже не надеясь когда-нибудь встретиться с Юмэ. Под живые рассказы Юры их связь казалась всё более призрачной. Его нужно было оставить приятным воспоминанием, положить фундаментом будущей счастливой жизни и сохранить в сердце как образец первой, самой невинной и честной дружбы.
Может быть, когда-нибудь ему придётся также отпустить Юру, но думать об этом не хотелось. Сейчас, поддерживая истончающуюся с каждым мгновением связь, Тору верил в лучшее. Верил, что судьба продуманно совершила очередной ход и не поставила его на кон.
«…Мне так страшно вставать на кон…»
Теперь Тору понял, о чём тем вечером пел Юра. Понял, но, как всегда, слишком поздно, когда вряд ли что-то можно было исправить.
Жить становилось всё страшнее. Летние каникулы погружали его в пелену навязчивых грёз – учёба отвлекала на себя внимание, не позволяя забыться, но сейчас на её месте образовалась тянущая пустота, которая сразу же начала заполняться привычной тоской. Тору подрабатывал ассистентом в ближайшей клинике, чтобы было чуть легче дышать.
Мать безуспешно пыталась его развеселить, будто чувствовала неладное. «Материнское сердце, – всегда говорила она, – всё понимает». Но никогда ничего не понимала.
Тору, как и обещал, заботился о Нине Юрьевне: она частенько звонила ему, беспокоясь о разных бытовых мелочах, приглашала поесть или сходить на утреннюю службу. Юра отшучивался, что сам не получил от неё ни одного звонка, а такой заботы не помнил с самого детства. Конечно, Тору понимал, что это не было чем-то смешным, и поэтому стал реже рассказывать об их общении, ограничиваясь сухим: «Я смог влить в себя суп и не вылить обратно». Юра продолжал улыбаться, будто в самом деле не сожалел.
Иногда Тору неумело молился за него, по памяти рисуя в голове позолоченные портреты святых. Иногда – выводил на бумаге что-то похожее на самого Юру, а позже молился уже за создателей фото- и видеокамер, позволивших навеки сохранить воспоминания. Было страшно даже представить, каково это: медленно забывать человека, когда-то бывшего тебе всем; в один из дней не суметь вспомнить родинку за ухом и с улыбкой появляющиеся вокруг глаз тонкие морщинки, в следующий – потерять из памяти тембр голоса, манеру смеяться и сухость обветренных рук. Последними забыть дни, вечера и ночи. А после – забыть всё и понять, что с памятью растерял частички самого себя. Понять, что тебя больше нет и не суметь ничего противопоставить.
Он отпраздновал день рождения с Кирой, без лишнего шума и суеты – любая активность отзывалась в голове гулом и треском. Юра поздравил его, как мог: посылка с брелоком в виде странного мотылька, письмом и канадскими сладостями дошла до России на несколько дней позже. Юра был расстроен, но не подал виду: кричал в трубку весёлое «Happy birthday», распугивал прохожих и собирал улыбчиво-недовольные взгляды.
Письмо было нацарапано чуть аккуратнее, чем конспекты, и Юра, очевидно, старался.
«Твой двадцать первый день рождения, и мы теперь ровесники. Твоя жизнь теперь только в твоих руках, и ты можешь сделать её такой, какой хочешь. Быть самостоятельным = быть свободным, это не страшно. Я знаю, что ты можешь справиться со всем даже без моей помощи, твои панички слабее тебя. Я видел вас обоих и могу утверждать. Проживи долго и счастливо и не умри раньше меня! А лучше намного позже, а я тебя не забуду. Не переживай по пустякам, а не по пустякам, если не вывозишь, звони мне – прорвёмся. Я не твоя мамочка и не твоя последняя надежда, но всегда буду на твоей стороне и всегда поддержу. Всегда, если ты не натворишь ничего дурного. Ну и счастья-здоровья-денег побольше-любви, конечно. Береги себя так, как тебя бережёт жизнь.
Твой ユロチカ »
Над письмом он думал долго и тяжело.
Тору действительно носил Юрину одежду, не курил в ней, не пил кофе, не смотрел в сторону продажных женщин и дружил с Кирой, иногда выпивая с ней едкую русскую водку и вспоминая ушедшие дни. Она постоянно твердила, чтобы он вылез из кокона прошлого и посмотрел вокруг – Тору согласно кивал, но мыслями тут же отправлялся в Дримленд и Шереметьево. Кира раз за разом повторяла, что Юра был к нему несправедливо добр, и с этим Тору соглашался уже по-настоящему. Должно быть, она в самом деле ужасно любила Юру, если пьяной не говорила ни о чём, кроме него и стоматологии. «Ни за что не взяла бы его фамилию, – говорила Кира, – и не дала бы ему покрестить детей, пока они бы не попросили сами. Ну его, закончу универ, поступлю в ординатуру на терапевта, буду работать у отца. А он пусть там в Канаде своей работает. У меня тут дел полно без всякого. В следующем году пойду на конференцию, буду влюбляться в науку, понял? Ещё услышите обо мне». Юра в халате постепенно сводил её с ума.
От водки почти не мутило, а ощущение опустевшей головы приносило спокойствие, поэтому Тору стал пить. Бессовестно напиваться и так же бессовестно просыпаться без похмелья. Он пил после работы, прости Боже во время работы и по понедельникам, когда мать занималась неотложными делами. Однажды она застала его говорящим тост прикроватной тумбе, но после долгой беседы оставила в покое и Тору, и тумбу.
Водка помогала бросить курить – после нескольких попоек со старой компанией его плохая переносимость алкоголя испарилась вместе с дымом последней выкуренной сигаретой. Юра был бы доволен.
Любящая выпить по праздникам Кира в шутку стала называть его алкоголиком. Чуть позже шутка перестала быть шуткой и она всерьёз надавала ему по шее. «Ты губишь здоровье. Юрке пожалуюсь на тебя, если сейчас же не перестанешь бухать. Пить и блевать – это не жизнь. Никогда бы не стала с тобой пить, если бы знала, что сопьешься. Ты ни в чём меры не знаешь и всегда застреваешь, фу». Тору не соглашался, пока и сам не почувствовал неладное: в один из дней желание выпить и снова на полдня избавиться от лишних мыслей стало непреодолимым. Пришлось преодолеть и хотя бы на время попрощаться с уютными прозрачными бутылками.